На вечеринках, которые она когда-то устраивала у себя — дом в стиле эпохи Тюдоров на Расселл-Хилл-роуд, — Бланш играла в эксцентричную развеселую дамочку, где-то на грани сумасшествия. По крайней мере так казалось Лэндону. В первые часы приходилось мириться с этой обезоруживающей придурковатостью, этим восторженным радушием, за которыми, однако же, всегда просматривалась истерия. Бланш то и дело лезла обниматься, угощала гостей фисташками и крекером, подбавляла в стаканы со спиртным тоник и похлопывала всех по подбородку. Ах, какие все очаровашки! И при этом, разумеется, вливала в себя столько «Бифитера»[2], что нарисованный на этикетке толстоногий моряк давно бы захлебнулся. Диковинным образом размалеванная — на слабых глазах огромные накладные ресницы, на щеках румяна и пудра, как у какой-нибудь мадам из борделя в старом Новом Орлеане, волосы цвета шафрана сбиты в высокий стог на маленькой костистой головке, — она порхала от одного гостя к другому, выплескивая на колени вино и оставляя за подушками диванов и кресел тлеющие «бычки». Она могла появиться в ярко-алом сверкающем балахоне, как какая-нибудь чокнутая богоискательница из Калифорнии, или в девчоночьей блузке и микроюбке с чулками в сеточку. И все ради того, чтобы выставить напоказ хилую грудь и ноги как у цапли. Печальное зрелище! Свихнувшаяся тетушка Мейм[3]!
Эти вечеринки — сплошь показная утонченность, и, разумеется, никогда не знаешь, чего ждать. Но что будет наверняка — так это сцена ближе к полуночи, когда Бланш начинала пристальнее наблюдать за мужем, стараясь поймать обрывки его разговоров с гостями женского пола. Наконец в какой-то миг крышка переставала держать — и пар вырывался наружу. Бланш свирепела. Обвиняя, тыча длинными посеребренными ногтями, обрызгивая кислой слюной всех и каждого, она осыпала отвратительными оскорблениями женщин в гостиной, включая собственную сестру. В невменяемом состоянии она рвала на себе одежду, рушила залитое лаком сооружение на голове, и жалкие оранжевые лохмы валились ей на плечи. Она была похожа на ведьму из дремучего леса. В такие минуты Лэндон лишь испускал стон — бедное страждущее человечество! — и поглядывал на жену, которая обычно закрывала глаза и будто молилась. О чем? О том, чтобы боги ниспослали на землю громы и молнии? Может быть. Или что-нибудь изящное и радикальное — скажем, лазерный луч. Стереть Бланш с лица земли — и точка. Ничего такого не происходило. В этих стенах торжествовал порядок. И все же кто не мечтает о козырной карте? Больно вспоминать, но что поделаешь: беда в том, что Бланш была опасной. Однажды она подкралась к своему третьему мужу, Харви Хаббарду, когда тот спал, и пыталась кастрировать его мексиканским серебряным ножом для разрезания мяса.
Как-то он и Лэндон сидели в кабинке ресторана «Нью синема», в окружении гигантских плакатов, изображавших кинозвезд. Потягивая из стакана пахту, Харви рассказывал об этом жутком событии. Отлично загорелый, красивый мужчина с крупным лысым черепом, еврей со Спадина-авеню, он был, по собственному утверждению, сыном старьевщика из переселенцев. Он поменял фамилию, приспособился к жизни в Новом Свете и стал процветающим биржевым маклером. Для поддержания формы он занимался в одном из оздоровительных центров Вика Тэнни, а чтобы сохранить приятный цвет лица, зимой ездил в отпуск на Бермуды, а осенью пользовался кварцевыми лампами компании «Вестингхаус». Тысяча слов в минуту, довольно бесцеремонный, но вообще-то добрая душа, он всегда поставлял Лэндону сведения по части рыночной конъюнктуры. Но сделать решительный шаг и включиться в игру на бирже — на это у Лэндона никогда не хватало энергии. Сидя в кабинке, прижав пальцы к твердому, подтянутому животу, Харви, чуть хмурясь, рассказывал, как Бланш совершила на него покушение. После этого случая у него появились колики в желудке, стала барахлить двенадцатиперстная кишка. Время от времени он рылся в своем кожаном «дипломате» и извлекал оттуда витамины «Джелузил» и дрожжевые хлебцы. Его большие загорелые руки были на диво выразительны, и он часто вовсю жестикулировал, рассказывая что-либо — тем более такую средневековую жуть. У Лэндона и самого, пока он слушал эту историю, низ живота словно парализовало. Харви и по сей день щеголял словечками из уличного жаргона сороковых годов, и вот он, подавшись вперед, рассказывал:
— Опупеть можно, Фредди. Дамочка с большим приветом. Я сплю себе в своей постели. Ладно, сплю в чем мать родила, такая уж привычка. И вообще это полезно, все тело дышит. Хорошо, я нормальный, физически здоровый мужчина. Не мальчик, конечно, но в свои сорок семь держусь выше среднего. Можешь спросить моего доктора. Он подтвердит. Я слежу за собой, хожу в спортзал и все такое. Короче говоря, не знаю, снится мне что-то, не снится, это одному богу известно. В общем, входит она, ясное дело, вусмерть косая. Отбрасывает одеяло и видит меня во всем великолепии. И что же она делает? Я тебе скажу, что она делает… — Харви стиснул загорелый кулачище и сунул его под нос Лэндону. — Я сразу проснулся и вижу… Что, ты думаешь, у нее в руке? Тесак, которым я по субботам жареное мясо режу… Ничего себе, а? Ну, я цап ее за руку…
Он протянул руку и отмерил указательным и большим пальцами зловещий дюйм.
— Вот столечко оставалось, Фредди, чтоб я пропал…
— Харви, да я тебе…
— Ей-богу, не вру. А потом была борцовская схватка. Эта стерва хоть и кожа да кости, но хилой ее не назовешь. — Он повращал указательным пальцем около правого уха. — Чтоб эту дамочку унять, целого взвода докторов не хватит.
Лэндон подозвал официантку и заказал себе еще выпить.
— Харви, ты точно не хочешь составить мне компанию?
— Точно… вообще-то… нет, лучше не буду, — сказал Харви, мрачно глядя на четырехметровый плакат, с которого на него смотрела Софи Лорен: она стояла у обочины, а юбки ее соблазнительно развевались вокруг бедер.
Да, с мозгами у Бланш явно было не в порядке. Но ведь она и сама из-за этого горя хлебнула. Нет, никаких трагедий, но все равно — несчастная женщина. Она нет уставала рассказывать о себе Лэндону в те осенние предвечерние часы, когда он внимал речам о ее бедах.
— Видишь ли, мой дорогой Фредди, — говорила Бланш; она сидела рядом, чуть откинувшись назад и положив руку ему на колено, — после несчастного случая эти чертовы деньги поделили поровну, но моей любимой сестре, твоей любимой жене, всеми любимой Вере досталась еще и привлекательная внешность и мозги. Черт возьми, ну разве это справедливо?
Лэндон помнил эти сентябрьские субботы — двенадцать лет назад. И у него, и у Бланш семейные дела были ни к черту — на обоих подали в суд на развод. Зачем он тогда ездил к этой женщине — утешать или в надежде на утешение? Сейчас и не вспомнишь, но говорила в основном Бланш. Тогда она состояла в браке с Хьюзом Ритчи, ее вторым мужем. Но вечера проводила: в объятьях Харви Хаббарда, «моего красивого еврейского самца» — так она называла его в тот доножевой период. Хьюз Ритчи в свое время учился в привилегированной мужской школе «Аппер Кэнэда», окончил в Торонто колледж «Тринити». Он возглавлял контору по семейному страхованию. Лэндон в меру любил его, хотя вскоре эта его игра в английского охотника Лэндону изрядно поднадоела. Насколько Лэндону было известно, Хьюз провел в Англии всего несколько недель в годы второй мировой войны. Но он влюбился в эту страну и, вернувшись в Канаду, стал всех подряд называть «старина» и «славный малый». Посмотришь на него — ни дать ни взять сквайр, охотящийся на лис в веселой старушке Англии. Входя в комнату, он обязательно потирал руки и шел к камину, даже пустому и холодному. Он поворачивался спиной к этой черной дыре в стене и спрашивал: «Послушай, старина, может быть, немного виски с содовой?» Маленький весельчак с клубничными щеками и ослепительными кавалерийскими усами, которые он регулярно красил, Хьюз много времени проводил в своем клубе, почитывая «Панч» и «Кантри лайф». Бланш жаловалась, что он забывает исполнять супружеские обязанности.
В те предвечерние часы Хьюза никогда не бывало дома. Он «болел» на крикетном матче в «Аппер Кэнэда» или гарцевал на скакуне у приятеля на ферме, к северу от города. Веры тоже не было — она либо торчала на работе в рекламном агентстве, либо ходила к своему адвокату. Лэндон и Бланш сидели рядышком на камчатном диване в длинной розовой гостиной. За окнами в свинцовой оправе огромные дубы и клены роняли на землю свой наряд. Забудешь о семейных неурядицах — уже хорошо. На массивном буфете в мельхиоровом графинчике стояла холодная водка с лимонным соком «Роузиз». Полусонный и пригревшийся, как священник в своей исповедальне, Лэндон наблюдал игру теней от листьев на стене, когда в комнату с движением солнца по небесам проникал неуловимый свет. В эти располагающие к безделью часы хриплый, загустевший на джине голос Бланш жужжал и жужжал. Иногда Лэндона охватывало смутное вожделение: восхитительный, нагоняющий дрему день, пустынный дом, запретный плод — похотливые мысли сами лезли в голову. Подобные болезненные позывы, эти приступы меланхолии в пустом доме, были знакомы ему с детства. И не раз, сидя в этом большом доме в стиле Тюдоров на Расселл-Хилл-роуд, он думал: а что, если ее?.. Пожалуй, она только того и ждала. Еще бы — сыграть с Верой такую изощренную шутку! Но в середине какой-нибудь мрачной главы из ее жизнеописания Бланш закидывала одну тощую ногу на другую, и Лэндон ловил себя на том, что изучает ее коленную чашечку: белая шишковатая кость, которая, ей-богу, была похожа на выбеленный временем череп неведомого зверька из пустыни. Увы, приходилось считаться с истиной: Бланш была малопривлекательной женщиной. Что в ней нашел Хьюз? Что привлекло в ней Харви? Наверное, деньги. Капитал для новых вложений или подстраховка, если придут тяжелые времена; мешок старьевщика был надежно погребен под холмом из конвертируемых облигаций и акций с высокой котировкой. Как бы то ни было, но Харви был очень богат. Да и у женщин этот прелюбодей пользовался колоссальным успехом.
