Ознакомительная версия.
— Угу, — спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. — У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли… Я удивленно посмотрел на него.
— Так ты что… Из-за этого? Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:
— Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой возвращался, и его убили. Понимаешь? — Григорий поднял на меня слишком спокойные, угрюмые глаза. — Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил… Нет, ну я не сразу, конечно… Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже курсовую сдал… Мама плакала, очень хотела, чтоб я инженером был.
— Не жалеешь? — спросил я. Он хмыкнул.
— Да нет, — себе ответил, не иначе. Слишком твердо это у него получилось. — Иногда только проснусь ночью, а ночью, сам знаешь, многое диким кажется, неестественным… Лежу, думаю: «Ты! Ты кто? Судия? Святой? Ты кто такой, чтоб судьбами провинившихся ведать?» А днем — ничего, привык… Делаю дело, которому обучен… Хотя… — Он вздохнул, взял кусочек хлеба и разломил его, внимательно посмотрел на губчатый белый разлом. — Привели недавно, на дежурстве, задержанного. Бродяга. Нос красный, сопливый, все лицо в какой-то коросте, бормотухой от него разит, словом, статья 198, часть 3. И вдруг я узнаю, что он моего года рождения. И вот я сижу, смотрю на него и думаю: «А ведь мы с ним в один год в школу пошли. Он, как и я, портфель таскал, а в портфеле — пенал, а в пенале — точилка, и резинка, и карандаш… Он чувствует так же, как и я, он счастья хочет, почему ж я его судить должен? По какому праву? За то, что его жизнь в какой-то момент каким-то обстоятельством по башке шарахнула? Ну какое имею право я — чистый, выбритый, ухоженный, двумя женщинами любимый… — тут его голос осекся, он отвернулся от меня и разом опрокинул в рот рюмку водки. И я понял, что мы пришли к тому разговору, ради которого Гриша затащил меня в «Ветерок». Собственно, не новый это был разговор, не новый. Да и не ожидалось ничего нового в Гришиной жизни.
— Ты с Лизой поссорился? — спросил я его.
— Лиза права, — сказал он, — невозможно сидеть на двух стульях. Так когда-нибудь брякнешься и задницу отобьешь.
— Ну, — я знал но опыту, что Гришке не нужны мои советы. Не за советами он потащил меня в бездарный «Ветерок». Гришке нужно было выговориться, чтобы сидел напротив человек с родным лицом, чтобы кивал, не перебивал и все понимал. Поэтому я время от времени только подбрасывал междометия в сумбурную горечь его слов, как подбрасывают полешки в костер.
— Не могу, понимаешь… — говорил он, — выпутаться не могу. Все головоломки день и ночь кручу, такие штучки, знаешь, — как из трех спичек сложить четырехугольник или что-то вроде этого. Как из нас троих, несчастных, хоть что-то толковое смастерить. И ничего не получается.
— Ну?
— Не могу я! Понимаешь, жалко мне Галю, до слез, но, боже мой, если б ты знал, как она меня раздражает! Каждое слово, каждое движение! Ничего с собой поделать не могу! Она плачет тихо, как мышка, и я знаю, что я, подлец, ради Аленки должен в узел завязаться, с работы уйти, Лизу больше не видеть. На колени, что ли, бухнуться, прощения просить, не знаю… Но она плачет, а я смотрю на нее, слышь, Сашка, и мне ее ударить хочется, или заорать, или разбить что-нибудь. Еле сдерживаюсь.
— Ты в психушку попадешь, — сказал я. — Лучше уж уходи.
— Уходи! — горько усмехнувшись, повторил он. — А Аленка? Я сам без отца рос, знаю, как это сладко. Если б не Аленка… Вчера я ее спать укладываю, а она мне говорит: «Папа, когда ж мы с тобой пойдем в парк, погуляем и я спрошу тебя, почему листья падают? Должен же иногда человек поговорить с папой…» А я к окну отвернулся, в горле комок и ничего сказать не могу.
А то еще в последнее время я потихоньку привык к мысли, что у меня двое детей. Покупаю для Аленки карандаши и для Ваньки, обязательно такую же коробку. К лету собирался ей двухколесный велик купить, так теперь, думаю, и Ваньке велик нужен. Он же пацан, ему это дело до зарезу… Я представил себе, как Галя сейчас ждет его дома. То выходит на балкон, то прислушивается к шагам на лестнице. Я представил себе ее напряженное лицо и нервно сплетенные руки. И подумал вдруг — а что вечерами делает Лиза, одна, с Ванькой? Ждет утра, когда увидит своего Григория?.. Одна ждет вечера. Другая — утра.
— А ты? — спросил Гришка. — Вот тебе, Сань, отца часто не хватает?
— Не знаю, — я пожал плечами, — я как-то спокойно отношусь к отцу, как к знакомому. Он ведь почти сразу женился после маминой смерти. Ну и мы никто его не осуждали — ни я, ни Ирка, ни баба с дедом. А что ему? Он тогда молодой еще мужик был. Он в Волгограде живет, у него еще дочь есть, от второго брака. Понимаешь, сестра моя родная. А я этого никак ощутить не могу.
— Переписываетесь? — спросил Григорий.
— С праздниками друг друга поздравляем. Вообще, он приглашал приехать. А что? Вот соберусь летом, возьму Маргариту и съезжу. Все-таки внучка ему родная, пусть посмотрит. Гришка опять горько усмехнулся, отломил кусочек хлеба, хотел что-то сказать, но не сказал, только рыжие его роскошные усы задвигались над жующим ртом.
— Ну, пошли? — спросил я.
— Хоть бы меня пришил кто из наших клиентов, — не поднимаясь и не глядя на меня, тихо проговорил он.
— Молчи, дурак! — прикрикнул я, и тут с эстрадки вдарило буйное трио, и поднесла микрофон к вишневому рту бабушка-солистка, вся переливаясь змеиными чешуйками на платье. Дольше здесь не имело смысла задерживаться. И мы с Григорием поднялись и вышли. Темнело. Ветер гонял по асфальту большой сухой лист. Искореженный и твердый, лист застревал под скамейкой, закатывался за телефонную будку и замирал там. Но ветер снова и снова, с какой-то увлеченной ненавистью выволакивал его из укрытия и гнал, как перекати-поле, по асфальту, дальше, дальше.
— Ты бы зашел когда-нибудь, — попросил Гришка. — К тебе Галя прекрасно относится, спрашивала, почему не приходишь. Посидели бы, потрепались… «Потрепались… — подумал я. — Нет, Гриша, не приду я. К тебе прийти — так это ведь в Галино лицо смотреть надо. А как смотреть?» К остановке подкатил «Икарус», медленно с шипением отворил двери.
— Твой автобус, езжай, — сказал я. Григорий впрыгнул на заднюю площадку и стоял там — огромный, красивый.
— Зашел бы. В субботу, — сказал он. — А, хрыч? Двери захлопнулись, и «Икарус» медленно пополз по дороге. Я видел, как Григорий качнулся в заднем, ярко освещенном окне, и ухватился за поручень.
* * *
В дежурной части уже сидели инспектор Аршалуйсян и сержант Ядгар — застенчивый, маленький и очень вежливый человек. В детстве Ядгар был беспризорником, и, может быть, поэтому ходил всегда осторожно ступая, слегка враскачку, вытянув шею, словно что-то высматривая, вызнавая. Посмотришь на него — Ядгар всегда «на стреме».
— Саша, где гуляешь? — строго спросил Аршалуйсян.
— Извините, Георгий Ашотович. Были вызовы?
— Два убийства и ограбление банка, — так же строго и спокойно проговорил Аршалуйсян.
— Шутит, — поспешно вставил Ядгар, застенчиво улыбаясь. Ворвался буйный, как всегда, Гена Рыбник — дежурный инспектор угрозыска, с оперативным саквояжем. Гена Рыбник держал в горах пасеку, и время от времени его физиономия видоизменялась — то бровь опухнет, то щеку раздует, то нос разнесет. Его спросишь: — Гена, что с тобой? Он вихрем проносится мимо, на ходу небрежно роняя:
— А! Пчелка! Гена влетел в дежурку, бросил саквояж на стул, сам хлопнулся на соседний.
— Гена, что со щекой? — сочувственно поинтересовался Ядгар.
— А! Пчелка! — махнул рукой Гена. — Что вызовы, были?
— Два убийства и ограбление банка, — спокойно и строго повторил Аршалуйсян. И опять Ядгар, не дав Гене дернуться, поспешил успокоить:
— Шутит.
— Хоть бы новенькое чего придумали, Георгий Ашотович, — ехидно сказал Гена.
— Не могу, дорогой. Толчок требуется, — невозмутимо отвечал Аршалуйсян. — Жду, когда пчелка укусит… куда-нибудь. Я стоял у окна и думал о Григории. Я знал его жену, Галю, знал Лизу, знал Аленку и Ваньку, и думал, как это мучительно, что никогда на свете, ни в какие счастливые будущие времена, если они, конечно, настанут когда-нибудь, так и не состоится счастья для всех разом.
— Разве это оперативный саквояж? — восклицал за моей спиной Гена Рыбник. — Это же хреновина, здесь нет магнитной палочки! Аршалуйсян останавливал его трескотню. Поднимал указательный палец и говорил торжественно:
— Ти-ха! У меня два уха!..В час ночи мы с Геной выехали на вызов. Улица Космонавтов, дом семь, квартира четырнадцать. Замечательный нам сегодня попался шофер, Володя. Он знал все переулки, все тупички и, наверное, мог проехать по городу с закрытыми глазами. Вот и этот дом — трехэтажный, старый, кирпичный он нашел сразу, и даже подкатил к нужному подъезду, словно всю жизнь приезжал сюда обедать. Мы оставили Володю в машине, а сами с Геной поднялись на третий этаж. Причем, пока поднимались по лестнице, Гена, не умолкая ни на секунду, рассказывал мне технологию откачки меда из ульев.
Ознакомительная версия.
