«За дамбой, — говорит мальчик, — есть гавань. Там стоит наш корабль».
Он указывает в сторону. Девочка занимает место на скамейке. Я осторожно сажусь рядом с ней.
Высокая трава перед дамбой, под действием ветра причудливо меняет форму и движется как вода.
«Меня зовут Мейнт, — говорит мальчик и пожимает мне руку. — Теперь мы как братья».
По направлению к дороге, ведущей к дамбе, в просвете между крышей фермы и деревом, я вижу несколько мачт, которые в несогласованном танце колеблются туда-сюда.
«Вам иногда разрешают кататься на лодке?» — спрашиваю я несмело, но девочка заливается смехом, как будто я сказал что-то глупое.
Мейнт толкает её, так что она падает вперед, в траву.
«Она болела полиомиелитом, поэтому она хромает. Она не знает, как говорят в городе», — добавляет он виновато.
Девочка начинает скакать и подпрыгивать перед нами, пока не устаёт. Как птичка в клетке.
Наш дом самый последний, он находится поодаль от других небольших домов, стоящих у подножия дамбы.
На значительном расстоянии от деревни дамба упирается одним концом в холм. На его склоне пасутся несколько коров, которые выглядят отсюда как небольшие игрушки.
«Это утёс», — говорит Мейнт.
За домом слышится стук деревянных башмаков. Это уходят отец с парнем по имени Попке.
«Мейнт, ты захватишь ведро?»
Мейнт вскакивает и бежит в сарай. Он, размахивая ведром в воздухе, подбегает к мужчинам.
Девочка соскальзывает со скамейки и хромая, ковыляет за ними через пастбище.
Она останавливается у забора и пытается перелезть, но мальчик сталкивает её с сердитым возгласом.
Она шлёпается на траву.
Я вижу, как женщина в тёмной одежде идёт по пастбищу. Её размер и скорость, с которой она движется пугают. Она поднимает девочку и толкает её перед собой в сторону дома.
Дает девочке пощёчину и яростно встряхивает её.
«Плакса, как всегда один и тот же театр. И что это ты вбила себе в голову». Она толкает визжащую девочку в мою сторону.
«Что мальчик подумает о тебе, он такого вероятно никогда не видел».
Девочка снова садится рядом со мной на скамейку.
Я вижу у ней во рту два новых, недавно выросших, зуба. А кроме того кое-где нет молочных зубов, а остальные зубы коричневые и неопрятные.
Она стучит по скамейке, размахивая своими тощими ногами и каждый раз задевая железную скобу.
На каждом ударе я закрываю глаза. Что мой отец сейчас делает в Амстердаме?
Я ощущаю каждый шаг своей судьбы, в пустоте, в этих вспышках, в бесцельном сидении и ожидании: вот она пробегает по пастбищу, вот она пронзительно воет, вот она исчезает за дамбой.
Внезапно мне требуется срочно найти, куда женщина спрятала мой чемодан, чтобы открыть его и взять в руки вещи из родного дома. Я должен убедится, что ничего не пропало.
Но я не знаю, можно ли мне просто так вернуться в дом. Должен ли я спросить разрешение?
Во дворе, под навесом, старшая девушка собирается мыть посуду. Матери семейства нигде не видно.
Я возвращаюсь к забору пастбища. И так будет каждый день?
Я чувствую сладковатый запах несвежего навоза, приносимый ветром.
Вокруг меня зелёный простор. Когда солнце на мгновение пробивается сквозь тучи, я вдруг вижу яркие пятна и коричневые крыши и стены нашего дома становятся ярко-желтыми на солнце.
Девочка сидит и дуется на скамейке, она втянула голову в плечи и сердито болтает ногами.
К вечеру люди возвращаются с рыбой домой.
Мейнт победоносно шествует по каменистой дороге. Десяток серых и скользких угрей свернулись в панике в спутанный клубок. У них заостренные головы и они очень похожи на змей. Я с большим трудом различаю у них глаза.
Полчаса спустя отец начинает доставать угрей из ведра. Он умело отрезает им головы, как будто срывает цветок со стебля. Обезглавленные тела он бросает в ведро с водой, где они, к моему ужасу, продолжают двигаться. Окровавленные головы он кидает на разложенную газету.
Я отворачиваюсь и убегаю, но вскоре возвращаюсь и сажусь рядом с ведром, уставившись на отчаянно извивавшуюся массу боли.
Я ждал, дрожа под навесом, когда я смогу умыться, пока женщина заполняла насос. Как только я лёг, она недоверчиво заглянула в альков и похлопала рукой по матрасу. Мне стало стыдно.
В комнате было две ниши-алькова, прикрытых деревянными створками, внутри которых располагались кровати. Женщина запротестовала, когда я перед сном хотел снять своё нижнее бельё.
«Нет, мы всегда оставляем, иначе слишком холодно, даже если сверху пижама». Мне было смешно ощущать на себе два слоя одежды в постели.
Мейнт и я должны были спать в одном алькове. Я отодвинулся как можно дальше к стене, оставляя больше места для него.
Стена была вся в трещинах. Голоса в комнате слышались отдалённо, словно кто-то шептал на ухо…
Будучи глубоко погребённым под одеялом, в тепле и спокойствии, мной полностью овладели мысли и не давали заснуть, с широко открытыми глазами я думаю о доме. И все же это счастливый момент дня: я больше ни с кем не хочу говорить и никого видеть.
Я лежу в защищённой и безопасной темноте, и никто не придет больше, чтобы снова отвезти меня в другое место, и это тёплое место и есть сейчас мой дом.
В соседнем алькове спят три девочки, в углу комнаты у окна место родителей.
«Ты лежишь на месте Попке, — говорит Мейнт, — он теперь спит на чердаке. Там больше воздуха».
Мы прислушиваемся к голосам в комнате. Злится ли Мейнт, что я занял место его брата?
Я пытаюсь разобрать слышимые голоса, иногда хриплые, иногда грубые.
«Завтра я иду в школу. Это обязательно, сказала Хейт. Школа начнётся заново».
Школа… Я никогда не думал, что я должен буду ходить в школу; что учёба, как работа, пойдёт своим чередом, неизменно, также как и дома.
Когда погас свет в комнате — это явно сделала женщина, стало так темно, что можно было эту темноту пощупать, стали слышны вздохи тут и там, скрипы и шорохи из другого алькова и угрожающее крещендо ветра снаружи дома.
Я плыл в маленькой лодке в незнакомом море, попал в темный тоннель и по нему удалялся всё дальше и дальше от знакомой, изведанной мной земли.
Посреди ночи я испуганно проснулся. Потребовалось время, прежде чем я понял, где нахожусь.
Я стал мечтать о доме, о маме, свернувшись калачиком в нише этого сельского дома и закрыв лицо руками.
Вот отец стоит у окна, и я вишу над ним, паря в воздухе. Он пытается меня поймать, но каждый раз, когда его руки почти дотягиваются до меня, я уворачиваюсь.
«Ты должен быть в автомобиле Фрица», — восклицает он, и я увидел, что «Фриц» стоит внизу у дверей и, улыбаясь, машет нам в ответ. Моя мама бросается на балкон и берет меня, как воздушный шарик за веревочку, и я оказываюсь под защитой её рук. Мы оба плачем и моя одежда становится мокрой от слёз…
Я опять проснулся. Рядом со мной, тяжело дыша, будто страдая от нехватки воздуха, спал чужой мальчик.
В алькове было очень душно, пространство было заполнено спёртым воздухом: я должен был выйти, иначе я бы задохнулся.
В щель между дверками алькова я видел угол тёмной комнаты, чёрный и тихий. Что-то было не так, но что?
Я почувствовал, что моя пижама мокрая. Как же это могло произойти? Моя одежда намокла и когда я отодвинулся в сторону, то почувствовал, что и матрас тоже сырой. Я отодвинулся как можно дальше к стене, ища сухое место и стараясь не разбудить Мейнта. Пижама промокла до лодыжек.
Как сложить руки, чтобы помолиться, чтобы изменить случившееся? Я складываю мокрые пальцы вместе: «Пожалуйста, пожалуйста, дорогой Бог, сделай так, чтобы утром всё было сухое».
Но к утру ничего не высыхает.
Женщина осматривает кровать, я рядом виновато переминаюсь с одной босой ноги на другую.
«Он намочил постель», — восклицает она с отвращением. Она нюхает простыни и сдёргивает их, собирает в охапку постель, и со злым лицом выходит из комнаты.
«Ты так делал дома? Я, по крайней мере, должна была знать. И твоя мать могла бы сообщить об этом, не так ли?»
Нет, дома я не мочился в постель. Такое было очень давно, мы держали это в секрете, моя мама и я, и даже перед папой… Но это закончилось пять лет назад.
За завтраком я веду себя как можно незаметнее, чтобы своим видом меньше вызывать отвращение к себе. У меня чувство, что всё уже не исправить, я окончательно всё испортил. Обмочил постель, не хожу в церковь, не молюсь перед едой, потерял продовольственные карточки, я одно сплошное недоразумение.
«Кем же ты станешь, — часто говорила мама мне, когда я приходил домой из школы с плохими отметками, — наверное только мусорщиком». Я видел эту вонючую повозку, ездившую по улицам во второй половине дня. Позади кузова висели мешки, заполненные чем-то бесформенным, серым, с длинными, липкими нитями, свисающими из них. Мужчина, который забирал мешки с отходами, шёл в запятнанном, мешковатом комбинезоне и больших резиновых сапогах и хлопал поводом по худой спине лошади. И я однажды буду таким?
