– Вроде тех штучек, которые неизменно приводят в неистовство ваших школьниц, – бросает Фредерик.
– Куда больше, – говорит Тацуджи и предостерегающе поднимает указательный палец для Фредерика, прежде чем обратиться ко мне: – Я бы предпочел поговорить наедине, судья Тео. Если можно, давайте договоримся и встретимся в другое время…
Фредерик делает движение, собираясь встать, но я, глядя на него, отрицательно повожу головой.
– Что дает вам уверенность, Тацуджи, в том, что Аритомо был мастером татуировки? – спрашиваю.
Историк бросает взгляд на Фредерика, потом на меня:
– Мужчина, которого я когда-то знал, носил на теле татуировку.
Он молчит несколько мгновений, пристально вглядываясь в пустоту.
– Он сказал мне, что ее сделал Аритомо-сэнсэй.
– И вы ему поверили.
Тацуджи смотрит мне прямо в глаза, и я даже вздрагиваю от боли в его взгляде.
– Он был моим другом.
– Тем самым, у которого имелась коллекция гравюр Аритомо? – спрашиваю я.
Тацуджи кивает.
– Вам следовало бы его привезти с собой сегодня.
– Он скончался… несколько лет назад.
На какой-то миг я вижу отражение Аритомо на поверхности стола. Приходится сдерживаться, чтобы не оглянуться и не посмотреть, не стоит ли он сзади, заглядывая мне через плечо. Один взмах ресниц – и он исчез.
– Я согласилась встретиться с вами по поводу ксилографий Аритомо, – напоминаю я Тацуджи. – Они вас по-прежнему интересуют?
– Вы разрешите мне использовать его укиё-э?
– Мы обсудим, какие из гравюр войдут в вашу книгу, как только вы закончите их осмотр. Однако – никаких упоминаний о татуировках, якобы сделанных им, я не разрешаю. – Я подняла руку, останавливая готового перебить меня Тацуджи. – Если вы нарушите какое-либо из моих условий – любое из них, – я сделаю все, чтобы тираж вашей книги целиком пошел под нож.
– Японский народ имеет право по достоинству оценить работы Аритомо-сэнсэя.
– Я, – указываю себе на грудь, – одна я буду решать, на что японский народ имеет право.
Поднимаясь на ноги, я морщусь от боли в суставах. Историк встает, чтобы помочь мне, но я отталкиваю его руку.
– Я соберу все оттиски. Мы снова встретимся через несколько дней, чтобы вы могли ознакомиться с ними.
– Сколько их всего?
– Понятия не имею. Двадцать или тридцать, наверное.
– Вы никогда не рассматриваете их?
– Только некоторые.
– Я живу в гостинице «Коптильня». – Историк записывает номер телефона на листочке бумаги и протягивает его мне. – Можно мне осмотреть сад?
– За ним не было должного ухода.
Я звоню в бронзовый колокольчик на подносе:
– Мой домоправитель проводит вас к выходу.
День выдался безоблачный, сильный поток ясного света заливает сад. Листья клена, растущего рядом с домом, уже начали рдеть и скоро полностью окрасятся красным цветом. По какой-то неведомой причине этот клен никогда не обращал внимания на отсутствие смены времен года в предгорье. Привалившись к деревянной стойке, костяшками пальцев растираю бедро, отгоняя боль. Понадобится время, чтобы вновь привыкнуть сидеть по-японски. Уголком глаза замечаю, что Фредерик внимательно смотрит на меня.
– Не доверяй этому человеку, – говорит он. – Тебе следует предоставить гравюры и другим специалистам.
– У меня не так много времени.
– А я-то надеялся, что ты побудешь немного. У нас тут новая чайная, хочу тебе показать. Вид оттуда великолепнейший. Нельзя тебе снова уезжать так скоро. – Он смотрит на меня и, похоже, понемногу догадывается, в чем дело: лицо его опадает.
– Что еще? Что случилось?
– Что-то такое у меня в мозгу, что-то, чего там быть не должно. – Я поплотнее запахиваю на себе жакет. Он ждет дальнейших объяснений. – Мне стало трудно запоминать имена. Были случаи, когда я никак не находила нужных слов.
Фредерик машет рукой:
– Со мной такое тоже случается. Это просто возраст нас достает.
– Тут другое, – возражаю я. Он вскидывает взгляд, и я уже прикидываю, а не смолчать ли об этом. Но… – Сидела как-то днем в суде и вдруг, ни с того ни с сего, не могла понять, как ни старалась, что сама же написала.
– Врачи, что они сказали?
– Нейрохирурги провели обследование. И сообщили мне то, что я и сама подозревала. Я теряю способность читать и писать, понимать речь – на любом языке. Через год – возможно, позже, возможно, раньше – буду не в состоянии выражать свои мысли. Стану фонтанировать бессмыслицей. Чту люди говорят, чту значат слова, которые я буду видеть на страницах, уличных вывесках – повсюду, все это станет для меня непонятным, – на несколько секунд я умолкаю. – Мои умственные способности ухудшатся. Затем последует слабоумие.
Фредерик не сводит с меня глаз:
– В наше время врачи способны вылечить что угодно.
– Не хочу обсуждать это, Фредерик. И держи язык за зубами.
Моя ладонь останавливает его, моя ладонь с двумя обрубками вместо пальцев. Мгновение спустя я сжимаю три пальца и отвожу руку назад, держа ее крепко сжатой в кулачок. Такое ощущение, будто схватила в воздухе нечто неосязаемое.
– Придет время, когда я растеряю все свои способности… наверное, даже память утрачу, – выговариваю я, с усилием удерживая спокойствие в голосе.
– Записывай, – говорит он. – Все записывай, все воспоминания, которые для тебя важны. Это нетрудно: все равно что написать одно из твоих судебных решений.
Бросаю на него косой взгляд:
– Что ты знаешь про мои решения?
В ответ Фредерик смущенно улыбается:
– Адвокатам было поручено присылать мне копии, всякий раз после их публикации в Судебных отчетах. Ты хорошо пишешь: твои решения понятны и побудительны. Я до сих пор помню то дело министра, который привлек черную магию, чтобы убить свою любовницу. По-хорошему, тебе бы следовало из них книгу составить. – Морщины у него на лбу сделались глубже. – Ты как-то процитировала одного английского судью. Разве не сказал он, что слова – это орудия профессии юриста?
– Скоро я не смогу пользоваться этими орудиями.
– Я буду читать тебе. Стоит только тебе захотеть снова услышать твои собственные слова, и я буду тебе их читать вслух.
– Ты что, не понимаешь, что я пытаюсь тебе втолковать? К тому времени я буду не в состоянии понимать, чту мне говорит кто угодно!
Он не вздрагивает от моего гнева, но видеть печаль в его глазах невыносимо.
– Ты лучше иди, – говорю я, отталкиваясь от стойки. Мои движения мне самой кажутся медленными, тяжелыми. – Я тебя и без того задержала.
Фредерик смотрит на часы:
– Это не важно. Так, несколько журналистов, которым придется показать плантацию, очаровать их, чтобы написали что-нибудь хвалебное.
– Ну, это будет не слишком сложно.
Улыбка проскальзывает по лицу Фредерика и тут же гаснет. Он хочет сказать что-то еще, но я качаю головой. Он сходит с веранды по трем низким ступенькам, потом медленно поворачивается ко мне. Совершенно неожиданно он становится похож на старого-престарого деда.
– Что ты собираешься делать?
– Собираюсь прогуляться.
У входной двери А Чон протягивает мне посох для ходьбы. Я отрицательно трясу головой, потом забираю у него палку. У нее удобная тяжесть. Какое-то время смотрю на посох, а затем все же возвращаю. Шага через три-четыре останавливаюсь и оглядываюсь через плечо. А Чон все еще стоит, глядя на меня. Чувствую на себе его пристальный взгляд всю дорогу, пока иду до противоположной стороны пруда. Когда оглядываюсь и смотрю через все пространство воды, его уже нет – скрылся внутри дома.
Воздух свеж, словно бы им никогда не дышало ни одно живое существо. После липкой жары Куала-Лумпура такая перемена приятна. Уже почти полдень, но солнце прячется за облаками.
Поверхность воды выстлана лепешками листьев лотоса, словно плиткой. В предыдущий вечер я этого не заметила. Изначально кромкам противоположных берегов пруда была придана форма океанских волн, вздыбленных прибоем, но их не закрепили как следует, и очертания расплылись. Стропила на крыше павильона обвисли. Кажется, что все сооружение тает, теряя память о былой своей форме. Листья, мертвые насекомые и отшелушившаяся кора под ногами. Что-то гибко скользит среди всего этого, и я отступаю назад.
Дорожка, ведущая в сад, выложена сланцевыми кольцами, нарезанными из сердечников буров, списанных с золотых приисков Рауба. С каждого поворота дорожки открывается иной вид, ни с какой точки нельзя обозреть весь сад целиком, что создает впечатление, будто он раскинулся шире, чем есть на самом деле. Декоративные предметы лежат полускрытыми в высоких метелках травы лаланг: гранитный торс; вырезанная из песчаника голова Будды, черты лица его сглажены туманом и дождем; камни необычной формы или расцветки. Каменные фонари, крышки которых увешаны лохмами паутины, угнездились среди свивающихся папоротников. Югири, по замыслу, с самого первого камня, заложенного Аритомо, должен был выглядеть старым; ныне иллюзия возраста, которую мастер создавал, обратилась в реальность.
