К нам движется хронифицированное общество, двадцать, нет, больше, тридцать зомби, рядами по трое или четверо, сплотившись, будто внутри невидимого автобуса, с видом решительным и отчасти патетичным, похожие то ли на какую-то оперу, то ли на первые дни нулевого времени и на наш первый поход из Мейрина в Женеву. Во главе — яйцеголовые, Мендекер, Лагранж, рослый Калькхоф и его соратник Хэрриет, следом врачи и Софи в марлевой повязке. Далее — остатки клана Тийе, замыкают шествие Стюарт Миллер и Джордж Бентам с двумя эльфятами на плечах, на которых Софи странным образом не обращает никакого внимания, а может, намеренно их сторонится. Мы созрели для собрания и для принятия решения, еще полчаса гонцы ходят туда-сюда по берегу, и в конечном итоге после двойного пересчета голов мы получаем тридцать пять зомби. Предстоит найти новое место встречи. Никто не доверяет тропке, ведущей на остров Руссо, хотя Мендекер давно признался, что мины, через которые участников третьей конференции проводила обнаженная Кристин Жарриг (сейчас она среди ЦЕРНистов в очень скудной и очень зеленой одежде), были виртуальны.
Место, где мы заслушаем отчеты об испытаниях, неожиданно предлагают выбрать мне. В роли вожака зомби я иду по берегу из центра города. И вскоре нахожу площадку на открытом воздухе, с хорошим обзором, к которой нельзя незаметно подкрасться и которая, очевидно, нетронута — небольшой мост около купален пляжа Паки. Убирать нужно лишь четырех безопасных болванчиков. Затем свод моста полностью в нашем распоряжении, слева — лежащие в воде купальщики, справа — причал для яхт, отели и прекрасный вид на Старый город. Мы составляем растянутый овал, кто-то садится на горячий асфальт, кто-то прислоняется к поручням. Наши малочисленные женщины принарядились и прельщают взгляд, как пестрые экзотические птицы. Не удержать на месте трех эльфят, для которых наш социальный манеж представляется уже тем самым спасением, которого мы ожидаем с терпеливостью паломников. Вооружившись фотографиями Анны и деловой кожаной папкой, Шпербер встает в фокус эллипса. Другой занимают Мендекер и Калькхоф. Женева затаила дыхание.
Фотографии Пункта № 8. Черно-белые отпечатки, которые относительно легко проявить в нашем свободном от электричества мире. Подделка их, надо признать, была бы непроста. Разве что в момент проявки. Хотя нет, без студийного света и профессионального оборудования, то есть без батареек или тока, это невозможно. И это она тоже признает. Значит, то, о чем свидетельствуют Шпербер, Мендекер, Калькхоф и Хэрриет, действительно произошло.
— Они честно говорят, что РЫВОК их самих изумил, что у них нет объяснения и они не знают, почему происходит то, что происходит на Пункте № 8. По-моему, убедительно.
— Ты что, правда веришь в эту мистику?
А как же? Как можно сомневаться в том, что случилось с Хэрриетом в первый после РЫВКА день, когда ему пришло в голову навестить Пункт № 8 и проверить, не случилось ли там чего-нибудь удивительного помимо ВСЕМИРНОГО ВСЕОБЩЕГО ПРОДОЛЖЕНИЯ (ВВП). Синие ЦЕРНовские автобусы и их водители почти не изменились (на заднем сиденье — мадам Дену по-прежнему свежа в хрустальном гробу), на своих местах полицейские на мотоциклах и прочие одеревеневшие статисты. Лишь официантки, с которыми он сам игрался в нулевой час и которых сам вывел из затруднительного равновесия при наливании игристого вина, неприятным образом шлепнулись на землю. Ареал, на котором нас, зомби, настигла, а точнее, не настигла катастрофа, был пуст и чист, словно выметенный, ограничен с севера ровным полукругом болванчиков. У Хэрриета всякий раз мурашки пробегали по коже, когда — четыре, пять раз в год, с рутинной проверкой, без особенных исследовательских задач — ему приходилось пересекать нашу стартовую площадку. В тот день первый он сделал один-единственный шаг.
— Страх — тут я ему, пожалуй, верю, — говорит Анна. — Такой моментальный страх смерти, как будто под ногой проваливается доска на мосту или видишь (если это возможно) летящую в лицо пулю.
Нужно же верить ее собственным фотографиям Шпербера. Они полностью совпадают с фотографиями и рассказами Калькхофа и Хэрриета. Страх смерти отметил всех, кто это пережил, одинаково убедительно. Они говорили про круг, шар, абсолютно черный, примерно такой величины, что там мог поместиться взрослый человек с вытянутыми руками. Шпербер назвал его колесом да Винчи в пасти ада. Даже короче трех секунд. Молниеносная вспышка осознания, что соперник усадил тебя на подоконник и дружески толкает в грудь. Попадаешь в круг абсолютной черноты и сумасшедшего страха, который, однако, тут же тебя отпускает, свободного и… крепкого. С подкреплением. Хэрриет опустился на колено завязать шнурок, лицом к большому зданию над шахтой ДЕЛФИ. И внезапно увидел отражение в воздушном зеркале прямо перед носом, отражение себя, присевшего на одно колено. Он вскочил, а оно осталось сидеть, решив остаться с командой, то есть в ряду отражений, скульптур, теплых клонов или собственных болванчиков, которые замерли у ног оригинала как верные апостолы. Двенадцать штук (это мы знаем по Шильонскому замку).
— А почему они не захватили с собой одно жутковатое доказательство? — спрашивает Борис.
Хватает и фотографий, двенадцать Хэрриетов словно участники специального забега только для рыжих и худых экспериментаторов-американцев на низком старте. Тащить болванчика за десять километров — такого удовольствия я никому не пожелаю, к тому же надо учитывать непредсказуемость такого груза доказательств при его выносе из области копирования, или клонирующего ареала, как говорит Мендекер. Хэрриет, первый оригинал для внезапно активной области между четырех больших ангаров, застыл и сам, по собственному почину, даже не сообразив, что ареал может и дальше производить копии его одиночности или уже скопированной дюжины, например, с минутным шагом. Однако больше ничего не случилось, даже когда он дотронулся до себя самого, а именно до своих запястий с точнейшими хронометрами. Ничего, до тех пор, пока Хэрриет не покинул область и заново не вступил в нее, пока это не проделал через несколько часов Калькхоф, затем оба вместе, а потом и великий Мендекер (попытка № 5).
— Мы же сами видели это в замке. Такое никто не мог выдумать, даже двенадцать Мендекеров, — снова повторяю я свои аргументы. Футбольная команда, семейство клонов, шеренги дубликатов и множество реп-ликантов. Верую, ибо абсурдно. Двенадцать присевших, рядом — двенадцать стоящих Хэрриетов. Команда Калькхофов. Отряд начальников, выдохшихся и перепуганных элементарных капитанов частиц. Шаг зомби (они бросали болванчиков — зайца и полицейского в шлеме и амортизирующем кожаном костюме — без какого-то эффекта) через границу магического круга запускает копировальный процесс, с момента ИНТЕРМИНАЦИИ и вплоть до — как доказал Шпербер — сегодняшнего дня. За семь попыток, каждая из которых была дотошно сфотографирована и задокументирована, было произведено в общей сложности восемьдесят фигур, молчаливый отряд из стоящих (сидящих) плечом к плечу солдатиков, воспроизводящих четыре типажа или (по выражению Шпербера) матки.
Они выстроились в ряд вдоль южной и восточной границы ареала (после третьей попытки экспериментаторы задумались о пространстве для новых, более обширных испытаний), как отражения, то есть лицами вовне, к зрителю, стражи тихой, серой, спонтанно клонирующей области, где нас когда-то окропила драконова кровь личного времени. За исключением шеренги из четырнадцати Шперберов (словно семь гномов увеличили вдвое свой рост и поголовье и втрое — свой вес), все молчаливые охранники — ЦЕРНисты, что для нас выглядит вообще-то устрашающе, хотя и сглаживается тем обстоятельством, что чаще всего мелькает экспериментаторская огненная голова Хэрриета, самого симпатичного (разумеется, после Пэтти) ученого, — тридцать два раза. Кроме того, мы имеем двадцать Калькхофов из Нюрнберга. Поголовья Мендекеров и Шперберов равны — по четырнадцать давешних, по четырнадцать старичков на брата. Конечно, и эти термины ввел Шпербер. Хотя старыми эти слепки с натуры можно было назвать лишь с натяжкой, как и бородатых шильон-ских футболистов. Точные и добросовестные часы, которыми их снабдили оригиналы, показывали реакционную тенденцию времени, возврат в прошлое, столь очевидный при последнем — отважном четырехкратном — испытании, так хорошо читаемый на лицах старичков, что не требовалось иных подтверждений. Это были формы претерита, реликты воскрешения наших преходящих тел (потому я назвал бы их скорее молодняком). Вся надежда питается как раз этой ретроактивной тенденцией копировальной области, непрямым соотношением числа оригиналов с числом и возрастом копий. Хэрриет, вступивший в ареал в одиночку, размножился двенадцатью старичками годом моложе. То же самое случилось при второй одиночной попытке и при сольных входах Калькхофа, Мендекера и Шпербера. Процесс оживили мультитесты. Когда в зону одновременно вошли Хэрриет и Калькхоф, то — заплатив входную плату страха смерти — они увидели не дюжину старичков на нос, но два секстета. Триангулирующие копии даже для невооруженного глаза выглядели просветленнее своих оригиналов, а проверив 36 наручных часов, оригиналы выяснили, что им противостоят их собственные тела, недвижные и натуральные, как обычные болванчики, но на два года моложе. После двенадцатикратного умножения Шпербера как представителя общественности (произошедшего, по его мнению, исключительно в рамках Пункта № 8) немедля перешли к седьмому эксперименту, синхронному входу в ареал четырех маток. Ареал мгновенно ответил большими черными шарами, каким-то шипением, ледяным выдохом, лежащим по ту сторону любой силы воображения, и восемью репликами, настоящим молодняком, четырьмя парами, на которых безвременье проложило лишь двухлетние следы.
