Люба увидала его глаза — пустые и безумные одновременно. И поняла — пощады не будет, поздно! Она сама была виновата, ведь уйти надо было сразу, там, из аудитории! Теперь все!
Он навалился на нее медведем, уткнулся губами в шею, но не целуя, а надавливая, прижимая голову к шершавому дереву, мокрые растрепанные волосы ползли Любе в лицо, в глаза. Теперь она вообще не могла кричать, теперь она была на грани обморока — перед глазами все мельтешило, кружилось. Сердце стучало с такой бешеной скоростью, что казалось оно вот-вот выпрыгнет из груди или остановится в изнеможении. Она ничего почти не чувствовала. И все же когда в ноги вцепились две грубые, нещадящие лапы, впились в мякоть цепкими стальными пальцами, раздвинули — грубо, бесцеремонно, словно нечто неживое, она вскрикнула. Но тут же захлебнулась слезами, умолкла.
Они делали с ней что хотели! Но она была бессильна. Если бы хлюпик Витюня знал, что она сейчас чувствует, он бы выпустил ее руки — не было никакой нужды заламывать их, удерживать, совсем не было!
Огромный Толяня, медведеобразный и невменяемый, терзал ее долго. А отвалившись, опять долго пил воду изпод крана, мочил голову. Высокий жался у подоконника, поглядывал на дверь.
— Ты че, падла! А ну давай, иди, держи! — злился на него хлюпик. — Не можешь, другим не мешай!
Толяня, напившись, ухватил жертву за руки и великодушно бросил хлюпику:
— Не сопи, Витюньчик, давай-ка оприходуй девочку в честь этого торжественного дня ее сдачи в эксплуатацию, ну! Живей только, еще застукают!
Он понемногу трезвел. Голос звучал почти нормально, но рожа — что у него была за рожа! Вся перекошенная, красная, изможденная — будто он пил уже неделю кряду, не просыхая!
Люба висела в полуобморочном состоянии. И все же по ней прокатилась волна дрожи, еще одна волна, когда ее тела, ног, коснулись потные холодные ладошки хлюпика. Она дернула коленями, подтянула их вверх, чуть не к подбородку. Но хлюпик с легкостью, играючи, развел их руками. А дышаший перегаром в ухо Толяня, так сдавил горло, что все поплыло перед глазами, резко стемнело… Она потеряла сознание.
Хлюпик испугался было, отстранился. Но Толяня его приободрил:
— Все путем, Витюньчик! Давай работай, так даже верней!
Последние слова долетели до нее словно сквозь вату. И все пропало.
Очнулась она у тех же козлов. Наверное, прошло совсем немного времени. Но в туалете стоял дым коромыслом. Кто-то на кого-то орал, кто-то с кем-то дрался. Она ничего не могла понять, всматривалась, думала, что все ей снится, что это наваждение какое-то, нереальность.
— А ты, сучара! — орал Толяня. — Может, ты еще нас заложить хочешь! Ну уж нет, падла, будь ты хоть импотент законченный, но если ты не трахнешь эту кошелку тут же, при нас, я тебя по стене размажу!
— Заткнись! — выкрикнул высокий. Но выкрикнул как-то тихо и неуверенно.
Толяня врезал ему под подбородок. И тут же ткнул кулаком в живот. Добавил коленом. Хлюпик налетел сбоку, засадил по уху. Да так, что v высокого опять слетели очки, он поморщился, скривился.
— Сам, гад, все затеял, сам начал, а теперь нас под статью подвести хочешь, продать, — хрипел хлюпик, — ну уж нетушки! Считаю до трех!
— Чего-о?! Я тебя раздавлю, клоп! — Высокий взъярился. Но это была последняя вспышка ярости. Он не мог больше сопротивляться. — Ладно, — проговорил совсем тихо, с дрожью в голосе, — пропадать, так с музыкой.
— Ну то-то! — Толяня смазал для порядку высокого по макушке — совсем легонько, скользячкой. А тот пригнулся, словно от настоящего удара, видно, нервы сдавали.
Вдвоем они подтолкнули высокого к Любе. Та стояла ни жива ни мертва. Она даже не пыталась опустить задранного подола, боялась двинуться — ей казалось, сделай сейчас хоть одно движение от козлов — и упадет, грохнется на залитый водой кафель.
— От судьбы не уйти, — шепнул ей на ухо высокий. И с какой-то злой иронией шепнул совсем тихо: — Ох, подружка-девочка, нас тут, получается, обоих насилуют, и тебя, и меня! Но как говорится в том самом анекдоте, который я все порывался тебе рассказать… — Его руки ощупывали ее, овладевали телом, приподнимали выше, прилаживая ее удобнее, под рост. — Так вот, что остается делать, когда тебя насилуют? А одно лишь, лапушка, надо попытаться расслабиться и получить максимум удовольствия!
Люба слышала краем уха, как ржали, заливались Толяня с Витюней. В голове гудело, по вискам ударяли незримые молоты. Она и без всяких советов была расслаблена до предела. Но о каком удовольствии могла идти речь! Ей хотелось одного — умереть прямо сейчас, прямо здесь, назло всем, чтоб их всех тут застукали рядом с ней, мертвой, бездыханной, валяющейся на кафеле в прозрачной луже, посреди ослепительно чистого, выбеленного до неестественности и обложенного сверкающей плиткой туалета. Ах, если бы это было возможно!
— Ну все, порядок!
Высокий отвалился, пошатываясь пошел к подоконнику. Толяня ударил его в спинку, ударил ладонью, Шутя, но высокий чуть не упал.
— Молоток! — просипел Толяня. — А теперь надо когти рвать, ребята. Заигрались, хорошего понемногу!
— Что с ней-то делать? — спросил озабоченно хлюпик совершенно трезвым голосом.
— Прирезать, — равнодушно сказал Толяня. Но, увидав, как побелел хлюпик, рассмеялся: — Да шучу, Витюнчик, шучу! Чего с ней сделается! Она нам сама через пару дней спасибо скажет и предложит повторить забег, так? Так! Во, гляди, как млеет!
Они все уставились на свою беспомощную и истерзанную жертву. А она не видела их — опять все кружилось, вертелось перед глазами.
— Приведи-ка девочку в порядок, — приказал Толяня хлюпику.
Тот подошел, опустил подол, оправил платье, ощупал, охлопал, обтер платком шею и лицо, потом пригладил волосы. Отошел на шаг, полюбовался.
— Нормалёк!
Толяня с кряхтеньем и приохиванием нагнулся, подобрал разодранные трусики, скрылся в кабинке. Послышался звук спускаемой воды.
— Вот теперь все в норме, теперь точно, — проговорил он выходя. — Щас бы полпузыречка засандалить бы! У кого чего есть?
Они порылись в карманах, наскребли на бутылку.
— Ну чего, лапка, — Толяня легонько ударил Любу по щеке ладонью, — ты тут прописалась, что ль? Иди гуляй! Больше все равно не получишь сегодня! — Он усмехнулся и добавил: — Мы народец, измученный нарзаном, ослабленный, стало быть. Ну ладно, хорошего понемного! Отчаливай!
Хлюпик захихикал. Высокий молчал.
Они отодвинули козлы от дверей. Люба чуть не упала.
Она резко рванулась. Высокий сразу кинулся к ней, испугавшись чего-то. Он схватил ее за плечо. Но рука сорвалась, попала за ворот, расстегнула платье, сорвала с плеча бретельку лифчика, чуть не порвала ткани — обнажилась левая грудь, открылись синяки на ее нежной, почти прозрачной коже. Высокий отвернулся.
В это время распахнулась дверь. И появился седовласый, сухой, как мумия, декан, тот самый Григорий Львович. Лицо его приняло выражение крайнего изумления.
— Что здесь происходит? — спросил он растерянно, не в силах совладать с волнением.
_ — Ничего особенного, — ответил за всех хлюпик, — и извольте не теребить ширинку при даме!
Его пьяная или просто дурная наглость поразила всех. Толяня выскользнул первым. За ним ушел высокий.
— Вы пьяны! Во-он!!! — заорал вдруг декан багровея. Немедленно убирайтесь вон! Я вами займусь еще!
И тут его взгляд остановился на Любе, точнее, на ее обнаженной груди. Декан стал опять бледным, почти белым.
Он положил руку на сердце, словно у него начинался приступ. А Люба стояла, она была в полнейшей прострации, у нее не поднималась рука, чтобы хотя б прикрыться, да она и не понимала в этот миг ничего, не видела.
— Вы? — спросил декан. — Это опять вы?! — Он уже пришел в себя. Он был опытным педагогом, он много прожил, он умел брать себя в руки. — А позвольте поинтересоваться, что вы тут делаете? Да еще в таком виде?! Как вам не стыдно?!
Люба просипела что-то, ей хотелось сказать все сразу, пожаловаться на весь белый свет, на всех до единого, заплакать, закричать, забиться в истерике… Но ничего, кроме этого жалкого выдоха-сипа, она не смогла произвести на свет.
— И вообще — как вы тут оказались? — Голос Григория Львовича мягчел, добрел. — Зачем вы затащили сюда этих шалопаев? Этих мальчишек?! Как вам не стыдно?! Ах, какая вы развращенная и дрянная девчонка! Вам бы об учебе думать! — Его тон, его голос совсем не соответствовали произносимому, они были какими-то приглушенными и приторными. — Нет, вы мне объясните, обязательно объясните все. Если вы сумеете найти в себе силы и сказать правду, зачем вы пытались совращать этих мальчуганов, зачем вы их затащили сюда и что с ними делали, я вам клянусь, никто не узнает обо всем этом… или вы хотите сплетен, грязных сплетен по всему институту. Впрочем, вам институт теперь — чужое заведение, но…
