— Неудобно? — спросил, поворачивая шею, водитель, толстый седой человек с выпученными светлыми глазами.
— Всё в порядке, — ответил я, и мы снова переглянулись.
Лиза была не похожа на всех других женщин, и взгляд у неё был немного странный, чудесный и так и не разгаданный мною. Она была довольно замкнута, и я давно, ещё весной, когда мы ходили в театр на Таганке, отметил про себя какое-то сочетание непреклонности и смирения в её взгляде и какой-то, затворнический, что ли, огонь в её серых глазах.
Любила она меня мрачно, отчаянно и без продолжения.
Она была сильна и отчаянна и хорошо сознавала свою силу и отчаянность, а также то, что она, пожалуй, была сильнее меня. Вместе с тем она как бы признавала за мною первенство в той склонности характера к фанатизму, которой, вне всякого сомнения, были наделены мы оба. Лиза с лёгкостью позволяла унижать её, скорее даже, просто не считала унизительными для себя многие вещи, и эта её черта иногда представлялась окружающим чем-то вроде безграничной уступчивости.
Весь тот день, в который Кобрин познакомился с Зоей Ивановной и в который я, оставив его с Зоей Ивановной, решился всё-таки подняться к Лизе и поговорить с ней; весь этот день и весь день следующий, — она ходила за мной по бесконечным очередям за водкой, вином и пивом: денег было мало, и приходилось экономить, на “точках” покупать было дорого; а я “подвязывал” по методике постепенного снижения дозы. В очередях она не толкалась, а стояла в стороне и видела, как в некоторые минуты, думая о водке, я забывал о ней, и всё-таки продолжала стоять и ждать меня… Поэтому теперь, собираясь за Кобриным в Балашиху, я не стал возражать, узнав, что Лиза хочет ехать вместе со мной.
Когда мы выехали за пределы кольцевой дороги и вокруг стали мелькать подмосковные леса с проволочными изгородями воинских частей, прячущимися в деревьях, я подумал о том, что неплохо было бы снова, как когда-то, снять домик в Переделкино и жить там с Лизой, и решил назавтра поговорить с ней об этом. Затем мы долго петляли по вечереющей Балашихе среди оранжевых облупленных двухэтажек и мокро-серых хрущёвок, стало подмораживать, машину заносило, и водитель ругался.
Разыскав среди хрущёвок дом Зои Ивановны и рассчитываясь с водителем, я пытался уговорить его подождать нас минут десять-пятнадцать, зная, как тяжело будет, с Кобриным на руках, остановить машину на обратном пути.
Он наотрез отказался.
— Не надо мне ни денег, ничего. Домой добраться, и то как х…ер-буер по такому гололёду, — сказал он.
Зоя Ивановна жила на пятом этаже. У решётки, ограждающей лестничный пролёт, стояли санки с сиденьем из разноцветных деревянных дощечек. Дверь Зои Ивановны располагалась слева, как раз за санками. Она была обита чёрным дерматином, закреплённым туго натянутыми голыми медными проволочками. В двери был глазок, вокруг которого из дерматина торчала вата. До половины своей высоты дверь была выпачкана какими-то грязными следами, среди которых местами угадывались отпечатки чьей-то обуви, возможно Колиной. Коли, слава Богу, не было. Возможно, он вернулся к своей маме. Так как нечто подобное со всей очевидностью происходило в Колиной семейной жизни не впервые, я надеялся, что он не будет предпринимать (хотя бы в ближайшее время) каких-либо излишне серьёзных шагов.
Лиза стала в стороне. Я нажал кнопку звонка и ещё раз осмотрел дверь. Она открывалась наружу, поэтому выломать её, в случае чего, было бы не так просто.
Ответа на звонок не последовало. В глазок, однако, был виден свет. Я позвонил ещё раз, не отпуская пальца с четверть минуты. Стало слышно, как сзади, у своей двери, топчутся изнутри обеспокоенные соседи.
— Всё в порядке, — помахал я в их глазок обернувшись. — Мы не преступники.
После этого я постучал в дверь кулаком. Внутри послышалось шевеление, как будто бы какие-то голоса, и затем совсем близко раздался голос Кобрина:
— Ши-иряев! Ну ты здесь уже, я вижу. Зря ты себя утруждаешь…
— Игорь, открывай, поговорим.
В ответ я услышал небольшую речь, почти сплошь состоявшую из отборнейших матов и перемежавшуюся словами о юношах и девушках с длинными волосами и зеленоватым отливом кожи.
— …Тебе понятно? — спросил в конце Кобрин.
— Всё понятно, Игорь, — ответил я, сильно волнуясь. — Открой, поговорим, и я уйду.
Он послал меня и отошёл от двери.
— Ты знаешь, Лиза, у меня такое ощущение, как будто он в чём-то прав, — сказал я, не пытаясь никак объяснить свою, очень смутно выраженную, мысль. Это и не было нужно. Она замечательно понимала меня не только с полуслова, но и совсем почти без всяких слов.
— Как ты решишь, так и будет, — сказала она, вынув руку из большого накладного кармана своей куртки и проведя пальцами под мягкой своей чёлкой.
— Хорошо, — сказал я, подумав. — Что бы ни случилось, а мы его отсюда увезём.
Затем я долгое время стучал в дверь, и соседи угрожали вызвать милицию; я бросался к их закрытым дверям и уговаривал их не делать этого; вёл бессмысленные переговоры с Кобриным; расхаживал по трёхметровой лестничной клетке крупным шагом, даже матерился. Лиза молчала, прислонясь плечом к простенку и временами спокойным и немного усталым движением наклоняя к стене голову.
— Игорь! — заорал я в конце концов. — Подойди к двери! Поговори со мной, как мужчина с мужчиной, наберись мужества.
Он подошёл, тяжело дышал и бормотал что-то. Откуда-то из комнаты доносились пьяные крики Зои Ивановны.
— Игорь! Послушай меня. Ты помнишь про дуэль?
— Ну, — сказал он.
— Помнишь или нет?
— Помню, — сказал он.
— Кобрин, — сказал я. — Хватит. Ты выиграл. Если ты хоть что-нибудь, скотина, соображаешь, послушай меня и поверь мне… Я говорю тебе от чистого сердца. Ты выиграл. Выиграл по всем статьям. Всё, хватит. Я прошу тебя, открой дверь!..
Закрутились замки, и дверь распахнулась, едва не зацепив Лизу, стоявшую справа от меня.
Кобрин держался руками за дверной косяк и смотрел на нас безумным взглядом, покачиваясь и широко при этом ухмыляясь. Он был босиком, в джинсах и в серой грязной футболке, выпущенной поверх джинсов. На лбу у него краснела широкая свежая царапина.
— Ну а ты, обезьяна, что тут делаешь? — спросил он у Лизы, и я ударил его в лицо.
Кобрин, подвернув ногу, со всего маху упал навзничь в коридор. В течение одной или двух долгих секунд я видел всё, словно ослеплённый светом какого-то прожектора, бьющего в глаза, и от этого странного света всё казалось не совсем настоящим, таким, как на съёмочной площадке: неловко лежавшее тело Кобрина, проём двери со следами старых взломов, какие-то кучи обуви и одежды в коридоре, прозрачная клеёнка, поверх которой была прикручена на стенку одёжная вешалка… Затем выскочила Зоя Ивановна в каком-то страшненьком жёлтеньком пеньюаре и заголосила, как сельская баба.
— Заткнись, — сказал я ей и присел у головы Кобрина. Изо рта его вытекала тоненькая струйка чёрной крови.
— Зачем ты это сделал? — спросила Лиза.
Напугавшая меня чёрная кровь, тонко вытекавшая из угла рта Игоря Кобрина, лилась, по-видимому, из прикушенной щеки или из языка, и мы с Лизой под всхлипы и причитания Зои Ивановны, пытавшейся всё время помочь, но только мешавшей, довольно быстро привели Игоря в чувство. Поддерживая его левой рукой под костистые тяжёлые плечи, я усадил Кобрина и посмотрел ему в лицо. Он слабо улыбался.
— Кай… Кайфовый ты… — хотел выговорить он.
Руки сильно дрожали у меня.
— Игорь, я не обманул тебя, ты действительно выиграл, — зачем-то сказал я.
Лиза сжимала в руке свой бело-голубой платочек с волнистыми краями, которым она отирала кровь с лица Кобрина, и, сидя рядом на корточках, внимательно смотрела на нас. В это мгновение я любил её больше всего на свете, больше, как это ни банально, самой жизни…
Мы долго добивались того, чтобы Кобрин оделся, искали его носки, рубашку, то теребили, то успокаивали Зою, в конце концов, минут, наверное, через сорок вышли из квартиры.
Зоя Ивановна, накинув поверх пеньюара своё тёмно-зелёное пальто с пушистым меховым воротником и на босу ногу натянув сапоги, хотела идти с нами, и мы потратили ещё довольно много времени, чтобы убедить её остаться дома.
На улице было уже темно. Мы прошли вдоль домов по направлению к трассе, оскальзываясь на гололёде и поддерживая шатавшегося Кобрина, который, тем не менее, всё же ухитрился вырваться из моих рук и упал на задницу, задрав кверху ноги, и затем, перевалившись на бок, встал на четвереньки, с которых я его и поднял в вертикальное положение.
— Так будет короче, — неожиданно сказал Кобрин, показывая на тропинку, наискось идущую через какой-то детский сад.
— Ты уверен? — переспросил я.
