Как же вы тогда жили, с ужасом спросила когда—то Ася, и Юля, постаревшая, но не растерявшая медных своих волос, в её семье женщины не седели, Юля, каждый год из тех когда уже были деньги, получавшая в подарок от мужа золотое кольцо, новое пальто и обязательно французские духи, Юля, считавшая, что женщина не должна появляться перед мужем «неприбранная», как говорили в её доме, потому что это — неприлично, Юля, имевшая по четыре шляпки на каждый сезон, да кто их носил тогда вообще, шляпки, а она вот — носила, Юля, которую даже за глаза и даже после восьмидесяти её лет никто не осмеливался назвать бабушка, всегда — дама, Юля, умевшая созвать гостей и накормить их, в любые голодные годы, в буквальном смысле семью хлебами, Юля, вкладывавшая сухие натёртые руки в изящные кожаные перчатки под цвет туфель и сумки, Юля сухо пожала плечами и ответила: «Да жили как—то, все как—то жили, что ж теперь говорить».
Что ж теперь говорить. Когда в сорок втором пропал без вести Шурик, младший, последний, дольше всех сыновей проживший с мамочкой и более всех же ею любимый, Рахиль молча показала Юле извещение и молча же запретила об этом говорить. Всю свою жизнь с тех пор и до самого её конца она так же молча ждала сына. Тема не поднималась. В доме говорили о детях и о книгах, о театре, о хлебе, о работе — много, Юля тогда уже работала учительницей в интернате и думала практически только об этом, а Марк всё ездил по командировкам, сначала — по военным, после — по мирным, ездил и возвращался, война кончилась, Светочка росла, росла и знала, что у неё есть тёти и дяди. Много дядь и много тёть.
Зеркала множатся и кривятся, в них отражаются лица, похожие друг на друга, их слишком много, они наплывают, двоясь. Дети, похожие друг на друга, меняются лицами и местами в зеркалах, между тем миром и этим, другим. Вера вернулась с фронта, отслужив четыре года военным врачом, Эмма окончила медицинский, Феня растила детей, Женя так и не вышла замуж. Яков ненадолго вернулся домой и снова пропал в лагерях, Иосиф исчез навсегда и об этом не говорили, Фима женился, молоденькая Шурикова вдова, прожившая с ним всего год до войны, глядела на мир и думала о другом.
2.1
Юля!
… ля … ля … ля…
Эмма!
…ма… ма… ма…
Саша!
…ша… ша… ша…
Сыновей Рахили судьба долго выбивала из жизни по одному, а дочерей её сестры, по какому—то неизвестному закону, хранила. Но у Рахили были не только племянницы, был племянник Саша, рыжий, как апельсин, и весёлый, как все его сёстры. Когда Саша попал в тюрьму в тридцать восьмом, сёстры все, как одна, сжали фамильные ровные губы и ни на секунду не поверили, что случившееся — навсегда. Когда Сашу расстреляли, Рахиль пришла к сестре и выставила сбежавшихся девочек за дверь. Девочки сидели на кухне, их мужья курили в окошко, Марк, никогда не куривший и с брезгливостью до крайности аккуратного человека не выносивший запаха дыма, стоял рядом с сидящей Юлей и терпел. А в пустой гулкой комнате, бывшей зале, две стареющие сестры молчали, не зажигая света. Рахиль знала, что сестра, рожая девочек, долго хотела сына. Сын родился четвертым, после него появились еще Эмма и Юля, обе желанные, обе любимые, ведь сын уже был. Рахиль с сестрой смеялись, что природа, отпуская сестер производить себе подобных, каждой выдала строго одно направление, кого рожать. Одной — мальчиков, красивых, яснолицых, стройных, а другой — девчонок, огненных, весёлых, рыжих. Но сестра смеялась легче, спокойней: ведь у неё к тому же был и сын. Саша. Александр. У Рахили тоже когда—то был сын Александр, Шурик, которому она всё его детство растила длинные кудри и покупала девичьи платьица, зная, что больше ей уже не рожать и где—то в глубине души так и не смирившись с невозможностью родить дочь. Дочь, похожую на себя. Горбоносую и строгую, с «перевёрнутыми» темно—зелёными глазами. Мальчики росли красавцами, все об этом говорили, все это знали, и ей ли было роптать на судьбу, но вот поди ж ты, капризная судьба: сестре—то сына все—таки дала. Надолго дала. На тридцать лет.
2.2
Юля!
…ля… ля…
Ау!
…у… у…
Я тебя не ви—жууу!
…у… у… у…
Эту поляну в лесу рядом с дачей они назвали «Юлина поляна». На Юлиной поляне хорошо росла земляника и густым строем стояли сиреневые колокольчики. На Юлину поляну дачные гости сходились после долгого сбора грибов. На Юлиной поляне водились ёжики и даже, говорят, мелькали белки. Маленькая Ася была уверена, что бабушкино имя «Юля» происходит от слова «июль», потому что он и она, в принципе, одно и то же, а бабушку так назвали в честь поляны, а поляну — в честь бабушки, и на её поляне — всегда июль, всегда лето, всегда пчелы, всегда мёд. Даже когда август, всё равно июль. Бабушка родилась в августе, день рождения справляли на даче, важные полосатые шмели с аэродромным шумом кружили возле огромных, кустами, букетов роз и флоксов. Ася путала июль и август, бабушка у неё ассоциировалась со своей поляной и летом, рыжий цвет волос и рыжие ленты солнца на сосновых лапах, гости, пироги, нарядное платье, белое, оборки, варенье, капли, пятна, ох и ах, бабушкино прохладное «не страшно!», пойдем, переоденемся, и — там, в соседней комнате, где никто не видит — утешительный и лучший кусок торта в мире, сразу, немедленно, прямо — в рот. Июль. Юля. Оранжевое. Гости. Ася, бегом—кувырком сходящая с крыльца, и тёти Маринин возглас: «Светочка! Только черненькая!». Светки тогда уже не было.
Дачу строили сами. Получили участок, Марк получил, ему полагалось на работе, и на участке обнаружили кусок сухой земли. Светка одевалась в ватные штаны и студенческую телогрейку, брала лопату и весело копала, наслаждаясь больше процессом, нежели результатами, которые если и были поначалу, то весьма невелики. Юля повязывала на рыжую голову белый платок и распоряжалась какими—то рабочими, которые что—то строили. Приезжал из города озабоченный Марик, он работал, отпуск не брал много лет, как—то не принято это было тогда, но он приезжал на дачу вечером, каждый день. Выстроили домик—времянку, посадили яблони, Юля развела клубнику, возилась с ней, не жалея сил и рук, Светка смеялась, возиться с клубникой не желала, притаскивала из Москвы подружек и убегала с ними в лес. Подружки были много лет одни и те же, из школы, из медучилища, из мединститута, Ниночка, Татьяна, Марина, со всеми ними Юля водила задушевную дружбу и про всех про них знала разные тёплые сердечные тайны. Дачи еще толком не было, но уже была открытая терраса, уже на ней стол и на столе — букет, ну как обычно, это же Юля, уже бесконечные гости чинно пьют чай на природе, уже кто—то всё лето живет и в порядке добровольной помощи хозяевам что—то копает, уже чьи—то дети, уже даже собака, и всё это именуется «Усадьба Марково». А потом приезжает сам хозяин усадьбы, усталый Марк, и девчонки кричат «Макароныч приехал!» и Светка тащит папину чашку, синюю, с толстыми стенками и выпуклыми узорами по краю. Эту чашку потом, пятьдесят лет спустя, Юля подарила Асиному мужу, из рук в руки подарила, сказав «Марк так хотел». Асин муж её сразу понял, и даже ничего не переспросил. Асин муж был чем—то похож на Марка. Все хорошие люди были чем—то похожи на Марка.
2.3
Дача шумела зелёным и пенилась гостями, дача фигурировала на всех родственных снимках и была знаменита своей безразмерностью: сколько человек приедет в гости, стольким и найдется место ночевать. Терраса, комната, второй этаж — мезонин («как у Ленина в детстве», хвасталась маленькая Ася) и еще одна комната, всё. Сколько человек приедет в гости, стольким и найдется место ночевать. «Среди двух роз — один Барбос», говорила Юля, потому что участок соседей слева был образцово—показательный, с сортовой малиной и премированными пионами, и участок соседей справа тоже был показательно—образцовый, весь в бордюрах и теплицах, а между ними гордо поднимали голову кудрявые Мариковы яблони по колено в одуванчиках. «Усадьба Марково» точно не была образцово—показательным приусадебным хозяйством. «Зато по количеству сорняков мы явно на первом месте в районе», гордо говорил Марк и шел со Светкой в лес собирать грибы.
Когда стало известно, что Светка умирает, Марк сначала не поверил и не понял, а Юля поняла и поверила сразу. У Юленьки внутри — железо, говорила Рахиль и строго глядела на сына. У Марка внутри железа не было, у Марка внутри был человек, мужчина, устало—злой на глупую судьбу. Разве недостаточно Шурика, ушедшего на фронт и сгинувшего неизвестно где, Иосифа и Саши, расстрелянных ни за что, Якова, умершего после многих лет лагерей, Господи, разве этого мало? Зачем туда, в сферу высокой трагедии, безумных сюжетов, нечётких силуэтов, распавшихся пар, долгих молчаливых ночей, железной осанки Рахили, невидимых миру слёз её сестры, последних фотографий, символических совпадений, страшных снов и страшных семейных тайн, зачем тащить туда, в эту черную прошлую зыбь, еще и смешливую, насквозь земную, насквозь солнечную Светку? Зачем?
