И вдруг мы оказываемся снаружи — охранники в форме проводят нас в обход барьера: в очередной раз пригодилась политичная магия Бу и Мандерса. Теперь мы в России — нет, в Петербурге (он же: Питер, Петервар, Петроград, Ленинград). Мы в городе писателей, столице мятущихся, беспокойных душ. Моя незавершенная финская авантюра наконец завершена. Стоит один из ясных холодных дней начала октября — двести двадцать лет (приблизительно) минуло с тех пор, как Дени Дидро прибыл в этот город, чтобы поделиться своей остроумной политической мудростью с передовой императрицей. В то время (впрочем, как и теперь) в России было неспокойно. Она, как всегда, разрывалась между Западом и Востоком, между буржуазными мечтами и староверскими страстями, странными царями и их ненадежными преемниками, тянулась к великим утопиям и прогибалась под тяжестью бесчисленных мертвых душ. Тяга к крайностям — русская национальная особенность, мистицизм — правило, а стремление не жить, а делать историю — принцип. Русские живут с постоянным сознанием своего исторического предназначения, оно заставляет их поглощать целые материки, преобразовывать природу и заселять пустыни, но не прибавляет им человечности.
Сегодня на этом причале — свободный рынок (впрочем, больше он напоминает восточный базар). Стоит нам выйти из терминала, мы оказываемся втянуты в водоворот торговли, в вихрь назойливых предложений. Продается все, что можно себе представить, и даже то немногое, чего и представить нельзя. Вот молодые люди со старыми чемоданами, набитыми военными медалями и ножами для чистки лимонов, шлемами танкистов и старыми почтовыми марками, крестьянскими резными изделиями и древними фотоаппаратами. Вот старухи с картонными ящиками; в руках у них ношеные платья и старые костюмы. Вот превосходные компакт-диски с концертами Прокофьева и православными литургиями. Вот бронзовые бюсты Ленина (по умопомрачительным ценам), а вот бюсты казненного царя Николая II. Повсюду продается оружие — от небольших пистолетов и ржавых фанат до целой бронемашины с башней, из которой торчит пулемет, — цена проставлена в долларах, торг явно уместен.
Мы с Версо останавливаемся, чтобы рассмотреть раскрашенных матрешек. По нашим сведениям, матрешки сообщают последние новости получше иного политического комментатора. Внутри деревянного Ельцина все еще сокрыты деревянный Горбачев и деревянный Брежнев; но сам Ельцин, заметьте, покамест снаружи. На другом конце земли у Клинтона тоже, видно, дела неплохи. В нем спрятаны Буш, Рейган, Картер, Никсон. Внутри Гельмута Коля сидят Шмидт и Аденауэр. Скромный Джон Мейджор проглотил Тэтчер и Хита.
— Покупайте, пока все не поменялось, — рекомендует Версо, доставая свой бумажник и мгновенно растворяясь в толпе. Следуя своему собственному вкусу, я оглядываюсь вокруг — и нахожу как раз то, что мне нужно. Иосиф Бродский, внутри которого заключена Анна Ахматова, содержащая в себе Мандельштама, внутри которого скрыт Достоевский, поглотивший Пушкина. Пушкин, похоже, тоже открывается, и в нем сидит нечто мельчайшее и труднораспознаваемое. Кто это? Может быть, Дидро? Какая разница? Главное, что я здесь — в городе писателей, о котором мне рассказали в кафе «Космос». Сам Петербург — картинки, вставленные одна в другую, иллюзорные и вечно смещающиеся, но притом вполне реальные, ожидающие нас по другую сторону огромного портового забора.
— Ah! Mes amis! Mes braves pèlerins! Voici! Ici, s'il vous plâit! Bienvenue![28]
Снова этот зов. Она стоит там, за коммерческой свалкой, и машет нам, отчаянно и оживленно. Позади нее ждет весьма потрепанный маленький автобус со скучающим, унылым водителем.
— А, вот и вы, Галина! — восклицает Бу Лунеберг, устремляясь к ней.
— C'est vous, Madame Solange![29] — кричит Альма.
Леди в платье от Пуаре, раскинув руки, бросается навстречу обоим.
— Ah, mon brave savant! — восторгается она. — Mon chercher, Бу-Бу! Et toi aussi, Aima, ma sœur![30]
И они обнимаются настолько по-оперному, что даже наша оперная певица чувствует себя смущенной.
— По-моему, одного Кировского театра вполне достаточно… — бормочет Биргитта.
— Et voici les pèlerins![31] — никак не угомонится дама в шелках, разглядывая нас.
— Да, это наши пилигримы, — подтверждает Бу. — А эта дама — наша уважаемая подруга, мадам Галина Соланж-Ставаронова.
— Мы знаем ее столько лет, что не сосчитать, — уточняет Альма.
— Ну здравствуйте, дорогие мои, — с улыбкой приветствует нас дама. — Со мной можно говорить на любом языке, я их все знаю. И французский, и немецкий, и английский, и шведский. Но по-настоящему я люблю только французский. Ведь это язык разума, п'est-ce pas, а разум — это язык Петербурга.
— В самом деле? — переспрашивает Версо.
— С'est vrai,[32] — отвечает дама, — Даже в самые худшие времена, при Сталине и его последышах, я говорила только по-французски. Это был единственный способ сохранить разум и честь.
— Галина, очевидно, я должен объяснить всем присутствующим, кто вы такая, — вмешивается Бу. — Мы с Галиной коллеги, и я общался с ней несколько месяцев подряд, с тех самых пор как мы задумали проект «Дидро».
— Bien sûr![33] — радостно подтверждает Галина.
— Галина очень помогла нам и любезно согласилась принять нас в Петербурге.
— Ваши билеты в Эрмитаж, ваши билеты в Мариинку, — добавляет Альма. — Но конечно, если хотите, можете ходить и сами по себе.
— Pour vous, c'est mon plaisir![34] — вставляет Галина.
— A теперь Галина предлагает нам совершить первую поездку по Петербургу и посетить места, связанные с Дени Дидро. Я полагаю, вы сможете убедиться, что никто в мире не знает культуру этого великого города лучше Галины.
— Ну, Бу ничуть не изменился, — улыбается Галина, — все такой же милый, такой же цивилизованный… Но это чистая правда. Итак, добро пожаловать в Петербург. Санкт-Петербург, так звучит его полное название. Я не могу передать вам, как я плакала, когда его нам возвратили. Но прежде чем мы сядем в этот автобус, я должна вам кое-что сказать. Большинство девушек-экскурсоводов — а вы уже заметили, что у нас их много: если девушка не проститутка, то она профессиональный экскурсовод, — скажут вам, что город назван в честь Петра Великого. C'est absurde![35] Ни в малейшей степени! Он назван в честь первого святого в раю — того, что отпирает золотым ключом райские врата. А теперь позвольте мне открыть райские врата вам. Прошу всех в автобус.
Автобус очень тесный, сиденья без подлокотников, но достаточно вместительный для маленького отряда паломников.
— Может быть, вы уже слышали о наших политических осложнениях, — говорит Галина, пока мы забираемся в автобус. — Россия снова поднялась и снова без толку. Очень рекомендую вам не разбредаться и не гулять по ночам. Тогда все у вас будет в порядке.
Автобус катит вдоль порта, минует несколько плавучих гостиниц и въезжает в город. Картина совсем не утопическая. Нас сильно встряхивает на крановых путях, выбоинах, трамвайных рельсах, тяжелых следах жестокой зимы. Но ничто не способно потревожить Галину. Стоя посреди салона в своем мягко облегающем «Poiret», она обращается ко всем нам (а водитель нерешительно косится на нее):
— Я хочу рассказать вам историю одной огромной удачи. Наверное, вы знаете, что Петербург нельзя назвать удачливым городом. Он перенес все: потопы, пожары, землетрясения, ураганы, мор, все возможные болезни. Он пережил репрессии, мятежи, чистки, революции. Нас пытались завоевать шведы, датчане, французы, немцы. Мы до сих пор вспоминаем девятисотдневную блокаду, когда немцы окружили город, бомбили его каждую ночь и дети на санках везли на кладбища трупы родителей. Так о какой же удаче может идти речь?
— Расскажи нам, — предлагает Бу.
— Только об одной, — продолжает Галина. — Наш город, как вы знаете, был назван именем Ленина, но Ленин ненавидел его и вернул столицу в Москву. Потому-то вы и не видите здесь всех этих ужасных министерских зданий и дурацких марксистских высоток. Даже после всех бомбежек мы смогли восстановить наш Питер в прежнем его виде, как французскую столицу севера. Вот в чем наша удача, и скоро вы увидите ее из окон автобуса.
— А где мы сейчас, Галина? — интересуется Версо.
— Это наша гранд-авеню, Большой проспект.
По правде сказать, проспект не впечатляет. Мы едем по скучнейшей улице. Вокруг праздно шатаются какие-то люди, дети играют между трамвайных путей, тащатся по тротуарам babushkas с какими-то свертками. В воздухе стоит запах дыма и бензина. Жилые дома все такие же ободранные и потрескавшиеся. Повсюду ощущается атмосфера вечной запущенности — фирменный знак восточноевропейской тоски.
