— В придворные ты и вправду не годишься, — качает головой Гримм. — Двор — это джунгли, дружище. Пособие для изучения дикой природы. Куда там Руссо с его «Общественным договором» — придворный мирок в сотни раз хуже! Придворные — звери, всегда готовые горло друг дружке перегрызть. Жизнь при дворе — драчка за лакомый кусочек, за филейную часть добычи. Растерзать и напрочь уничтожить фаворита не терпится каждому. Ты меня слушай. Я-то всегда предусмотрителен, со всеми любезен и благожелателен. А ты прешь напролом, как последний невежа.
— Просто ты проныра, а я стараюсь оставаться порядочным человеком.
— При любом дворе паразиты кишмя кишат. Только ты хочешь быть чистеньким, словно первый снег. Не обольщайся — ты тоже всего лишь ничтожная марионетка в отвратительном кукольном спектакле. Тебе известно, что все твои перемещения и контакты тщательно отслеживаются, а письма внимательно прочитываются?
— Мои письма? Нет, конечно нет!
— Конечно да. Каждое написанное тобой слово cabinet noir берет на заметку и копирует. Надеюсь, ты не был чересчур откровенен?
Философ наморщил лоб.
— Только не с женой. С женой я никогда не бываю откровенен.
— А с прелестной мадам Волан?
— Ей я пару раз мог описать все как есть. Если не доверять любовнице, какой смысл заводить ее?
— Неужели ты не понимаешь? Малейшая оплошность — и придворные сожрут тебя.
— Я философ, а не придворный. Я поклоняюсь разуму, их мышиная возня, их лесть и дипломатия для меня ничто. Разве они этого не понимают?
— Они понимают одно: в данный момент ты — влиятельная персона. Может, все же обсудим ситуацию? Кто за тебя, кто против?
— Я готов. Продолжай.
Гримм вытаскивает записную книжку.
— Сперва враги. Номер первый — Григорий Орлов.
— Брошенный любовник. Он ревнует — а как же иначе? Я встречаюсь с царицей в часы их былых утех.
— Заруби себе на носу: отвергнутый любовник всегда очень и очень опасен. Она не может позволить себе оскорбить его: он слишком много знает. Он убежден, что ты злонамеренно занял именно это, особенное, время.
— Но это неправда! — воскликнул наш герой. — Я больше не рискую: я слишком стар, Гримми, и знаю свое место. Я уже не тот забияка высокого полета, не тот задорно жужжащий шмель с ядовитым жалом и крепкими крыльями. Сейчас я предпочитаю спокойно ходить по земле.
— Не знаю, чем тебе помочь, бедняга…
— Погоди сплетничать, — торопливо перебивает Философ, — желание хоть и ослабло с годами, но, когда захочу, я еще могу взмахнуть своим волшебным жезлом, и он мне по-прежнему послушен.
— Правда? — Гримм скептически поднимает брови. — В любом случае, Орлов имеет в виду другое. У него сохранились связи с опочивальней императрицы, и ему доподлинно известно, насколько ты приближен к высочайшей постели. Под злыми умыслами он подразумевает крамольные мысли.
— Ого! Он страшится мыслей?
— Орлов хоть и умен, но неразвит и неотесан, как все русские. Подобно зверю, он раб своих инстинктов. Идеи, пришедшие с Запада, ненавистны ему.
— И кто-нибудь прислушивается к его мнению?
— Да. Например, наследник Павел.
— Ну, этому западные идеи, наоборот, по сердцу. Он мечтает походить на своего папеньку, прусского гусака.
— Он не идеи ненавидит, а тебя, — вздыхает Гримм. — Я вижусь с ним каждый день.
— Еще бы, ты нашел для него ту, с кем он делит ложе. Скажи спасибо, если он когда-нибудь простит тебя за это.
— Не волнуйся. Я его конфидент. Он доверяет мне, потому что я немец. А тебя презирает, потому что ты француз. И к тому же друг его матери, а мать он ненавидит как никого на свете. Он говорит, что для царицы ты — маска, скрывающая ее деспотизм.
— Наверное, у принца была несчастливая юность.
— Наверняка. К сожалению, камергер Панин, самая влиятельная фигура при дворе, согласен с ним. Он наставник Павла с тех пор, как Д'Аламбер отказался занять это место, и всегда поддерживает принца. Он называет тебя бесстыдным нахлебником и паразитом. Люди такого сорта легко находят друг друга.
— Получается, их всего трое: Орлов, Павел и Панин. Не так уж много.
— Взгляни. Три самых влиятельных человека при дворе.
Гримм показывает Философу список, затем поднимается и бросает его в разожженный в камине огонь.
Философ погружается в задумчивость:
— Но есть же у меня доброжелатели среди придворных?
— Есть, — соглашается Гримм. — Князь Нарышкин считает тебя мудрейшим из мудрейших. К несчастью, он всем рассказывает, что ты сделал из него атеиста. Теперь он проповедует при дворе свои новые взгляды: предлагает отобрать у церкви все соборы и позакрывать монастыри.
— Ох уж этот князь…
— На твое счастье, во дворце его держат за дурачка, поднимают на смех — и все. Но, значит, смеются и над тобой.
— Что дурного в смехе? Говорят, это лучшее лекарство.
— Дурно то, что у лекарств есть скверное обыкновение убивать того, кто на них полагается.
— Надеюсь, Бецкой на моей стороне? Ведь это он меня сюда привез.
— Да, и это существенная поддержка. Увы, мотивы его у большинства придворных не вызывают сомнений. Они убеждены, что он с выгодой продал добрую половину картин, присланных тобой из Парижа.
— Никогда не поверю. И княгиня Дашкова тоже любит меня.
— Любит, — сказал Гримм, — беда в том, что в Петербурге не могут смириться с ее французскими шелками, ирландскими безделушками и лондонскими духами. Ее вскоре вышлют в Сибирь или отправят в Москву.
Философ хмурится.
— Вижу, что жизнь при дворе действительно полна забот и огорчений.
— Абсолютно верно, — сочувственно подтверждает Гримм. — Теперь ты понимаешь, что мне тоже приходится нелегко, и зря ты всякий раз обливаешь меня презрением. Ты каждую минуту должен быть начеку, иначе мигом разоришься, а то и лишишься головы.
— Утешил, нечего сказать! Но все равно спасибо, Мельхиор. Надо же на самом деле представлять, кто тебе друг, а кто враг.
— Еще бы. Но помни, что главные проблемы поджидают тебя не в Петербурге, а в Потсдаме.
— Король Фридрих. Только не жди, что я начну превозносить его. Он всю Европу взбаламутил. Все философы ненавидят этого вояку и тирана. Он присвоил себе титул «Король-философ», но правильней будет «Король-кровопийца».
— Самый могущественный из европейских государей, — поджимает губы Гримм, — с ним нельзя вести себя подобным образом. Он сзывает к себе всех сколько-нибудь известных в Европе людей.
— И что в результате? Взгляни на беднягу Баха. Император разломал его орган. Как бы то ни было, я успел основательно разобидеть его.
— Я советовал тебе остановиться в Потсдаме.
— Ты сказал, что я выставлю себя безнадежным глупцом!
— Верно. Но лучше быть при дворе шутом, чем врагом. Сам видишь, чем это кончилось.
— Чем же?
— Вместо Потсдама ты поехал в Дрезден, который Фридрих только-только кончил обстреливать. Более вызывающего поступка и придумать нельзя.
— Хорошо, что Фридрих, со всеми его обидами и планами мести, далеко отсюда.
— На расстояния не рассчитывай. Ты написал для Ее Величества некое произведение — «Дневной сон философа Дени Дидро». Атаковал императора напрямую. И через несколько дней текст оказался у него в руках.
— Каким образом?
— Половина здешних придворных работают на Фридриха, когда не трудятся во имя собственного обогащения.
— Но что он может мне сделать? — пожимает плечами Дидро.
— Поверь мне, все, что угодно. Для начала он разослал по всем европейским журналам рецензии на твои книги. Под псевдонимом, разумеется. В них говорится, что твои сочинения — вредоносный плагиат, к тому же абсолютно нечитабельный.
— В логике он не силен. Какой вред от книги, которую нельзя прочесть? И как обвинять за содержание книги автора, если он позаимствовал его у кого-то другого?
— Дело в том, друг мой, что Фридрих мнит себя философом, и он самый мстительный монарх в Европе. Он намерен послать эмиссаров к Ее Величеству и разоблачить тебя.
— Как кого?
— Как лжефилософа. Шарлатана. Безбожника, который в Лейпциге пытался привлечь к себе внимание, разгуливая по улицам в красной ночной рубашке.
— Чепуха, она желтая. Могу показать, если не потерял.
— А также императрицу предупредят, что ты французский шпион.
— Эту басню ей уже рассказали. Дюран навязал мне королевское послание и велел передать царице. Письмо она отправила в огонь, а посла — восвояси.
— Оказавшись в Версале, он доложит Его Светлейшему Величеству, что ты гнусный предатель и виселица по тебе плачет. Так что ты опять совершил тактическую ошибку.
— Подскажи же, как мне быть, Мельхиор, — умоляет Философ.
— Во-первых, не упрямься и по дороге домой заверни в Потсдам. Тем более он и впрямь по пути.
