Господин судья Мэй Ло помог мне, кстати, покончить с делом хозяина повозки. Было установлено, что хозяин гнал свою повозку со скоростью гораздо большей, чем это дозволяется властями. Господин судья Мэй Ло устроил мне встречу со стряпчим, которого зовут Кэй-в'; он оказался гораздо более вежливым человеком, чем можно было предположить по его письму ко мне. Господин Кэй-в' сказал, что его подзащитный признает эту свою вину. Если бы он не ехал так быстро, то ничего бы не случилось — или по крайней мере его повозка не пострадала бы так сильно от удара о дерево. Не желая покидать этот мир несостоятельным должником, я передал господину Кэй-в' половину суммы, востребованной хозяином повозки, то есть пять ланов серебра, и еще вручил один лан лично господину Кэй-в' за труды. На этом, как сообщил мне господин судья Мэй Ло, сотрясая, по обычаю большеносых, мою правую руку, судебное дело можно было считать исчерпанным.
Те немногие дни, которые мне еще остались после того, как я расплатился по счету на постоялом дворе, я провожу всецело с госпожой Кай-кун. Я оставлю ей все письма, полученные от тебя. Чтобы ей было в чем их хранить, я купил изящную лакированную шкатулку, которую можно принять за изделие Срединного царства — если, конечно, не быть слишком строгим. Когда мы с ней вместе смотрели «Повесть о Стране улыбок», мы смеялись и улыбались друг другу. Ей же я отдам оставшиеся ланы серебра и золотые чашечки. Несколько лет назад она гостила в одной далекой стране, на юге (я видел картинки), и купила там себе дом, стоящий на поросшем деревьями холме, откуда далеко видны луга и поля. Но дом совсем развалился, и крыша у него прохудилась. Деньги, которые госпожа Кай-кун сможет выручить за серебро и чашечки, она потратит на починку дома. Мы оба подумали, хотя и не высказали этого вслух, что тогда, приезжая туда, она будет жить в моем доме.
Кроме того, я хочу подарить ей эмалевый браслет: ценность его ничтожна, зато цвет будет напоминать обо мне. Он цвета Дракона. Кроме того, это и цвет чувства[90].
Свой отъезд я думал сначала устроить так, чтобы госпожа Кай-кун и господин Ши-ми проводили меня к месту перемещения, к маленькому мосту над каналом; мы могли бы еще выпить по бокалу Шан-пань на прощание, а потом они отступили бы на несколько шагов… Но позже я решил, что это ни к чему. Будет лучше, если я уйду один и один отправлюсь в обратный путь, чтобы покинуть этот мир так же, как я в него прибыл. Так я и поступлю. А на той стороне, если можно так выразиться, уже будешь ждать меня ты, держа на руках мою любимую Сяо-сяо, которой я расскажу о Мудреце My.
Прощай же, любезнейший друг мой, наша встреча уже близка.
Твой Гао-дай.
Письмо тридцать седьмое и последнее
(воскресенье, 27 февраля)
Милый Цзи-гу,
я все-таки решил написать тебе еще одно краткое письмо, чтобы сообщить точный день и час моего прибытия.
Сегодня полнолуние. Я приеду, заметь это, ровно через четыре дня. Погода стоит холодная, но ясная. Большеносые, которые так любят заглядывать в будущее по любому, даже самому пустяковому поводу, пытаются предсказывать и погоду. Иногда их предсказания даже сбываются. Теперь они предсказывают, что в ближайшие четыре дня погода остается такой же, как была. Здесь пока не заметно никаких признаков весны, но это меня больше не волнует, ведь ты пишешь, что в твоем саду уже цветут магнолии, так что я приеду в самый разгар нашей родной весны. Жди меня через четыре дня, точно в начале часа Лошади[91]. «Труд окончив, скромно уходи: так повелевают небеса», сказано в книге Дао[92]. Я закончил свой труд, сумев сохранить его в тайне. Труд этот был нелегок. Но все же большеносые не узнали, что я наблюдал за ними. И не узнают. Моим современникам я не расскажу ничего. Почему — ты знаешь.
Господин Ши-ми просил и даже умолял меня описать мои впечатления от мира большеносых, того мира, с которым я познакомился в Минхэне и вообще в стране Ба Вай, изложив их на бумаге. Он сделает все, сказал он, чтобы их напечатали. Эти впечатления, сказал он, для большеносых просто неоценимы в силу их, так сказать, естественной непредвзятости.
Я отказался. Не потому, что сомневаюсь в ценности своих впечатлений для большеносых (для них-то они, во всяком случае, были бы ценнее, чем для моих современников). И время у меня еще есть; я писал бы, наверное, прямо на языке большеносых, чтобы избавить их от необходимости переводить, просто излагая то, о чем писал тебе в своих письмах, только в более упорядоченной и сжатой форме. Но я отказался. Потому что знаю, что произошло бы с книгой какого-то Гао-дая, изданной на местном языке среди множества прочих. Большеносые прочтут ее; когда для них настанут трудные времена, они прочтут ее даже внимательно. Да, они прочтут его книгу, кивая и соглашаясь с ее мыслями, а потом отложат ее и вернутся ко всем своим бесконечным делам, которые считают единственно «настоящими». С этими их «настоящими делами» ничего нельзя поделать.
Я рассказал господину Ши-ми историю о привратнике Цветочной страны из двадцать второй книги Чжуан-цзы, историю, в которой правитель Ен посещает Цветочную страну, а ее Привратник пытается растолковать ему смысл жизни (дао) и долга (дэ). Но Ен не понимает. Привратник сердится, и дальше я просто процитировал эти прекрасные слова, запавшие мне в память: «Сказав это, Привратник оставил его и повернулся, чтобы уйти. Ен двинулся за ним со словами: «Я хотел бы спросить…» Но Привратник отвечал ему: «Поздно».
Я не дерзаю сравнивать себя с Привратником, а тем более с великим Чжуан-цзы. Однако и я могу теперь сказать о себе: Гао-дай отвечал большеносым: «Поздно».
Таковы мои последние слова из мира большеносых — если не считать сердечного привета тебе, мой добрый друг, которого я через несколько дней смогу заключить в свои объятия. На этом заканчивает письмо и расстается с тобой до скорого свидания твой —
Гао-дай, мандарин и начальник
императорской Палаты поэтов,
именуемой «Двадцать девять
поросших мхом скал»,
помещающейся в Кайфыне,
столице Срединного царства.
При датировке писем даты китайского календаря пришлось перевести в европейские.
Обращения, а также формулы приветствия и прощания значительно упрощены и переведены лишь по смыслу: в эпистолярном стиле Древнего Китая эти формулы были чрезвычайно сложны и цветисты. В оригинале Гао-дай называет друга его полным официальным именем, сам же подписывается сокращенным именем ученого и лишь иногда — официальным. Все эти имена также заменены обычными именами.
Герберт Розендорфер
Кайфын, тж. Бяньлян, Бяньцзин — город в провинции Хунань на р. Хуанхэ, столица Сунского Китая (960– 1127).
Ли — китайская мера длины, около 600 м.
Ланы — слитки серебра весом от 100 до 250 г. в форме башмачка или кораблика, использовавшиеся в Древнем Китае в качестве денег.
Мэн-цзы (372–289 гг. до н. э.) — древнекитайский философ, последователь Конфуция.
Таково точное древнекитайское обозначение того звания, которое мы привыкли обозначать как «мандарин». В эпоху династии Сун, из которой прибыл Гао-дай, имелось восемнадцать служебных рангов; таким образом, Гао-дай был довольно высокопоставленным чиновником. Его «четвертый ранг» можно приблизительно приравнять к рангу статс-секретаря или советника министерства.
Ли-цзи, Лицзи — «Книга установлений» (обрядов), одна из книг древнекитайского канонического пятикнижия (Уцзин), записанная учениками Конфуция.
Один шэн — около 2 литров.
Вероятно, имеется в виду Индонезия.
Династия Шан, называемая также Инь: ок. 1700–1066 гг. до н. э.
«Хэ» (нем. Неrr) — господин.
Кун-цзы, тж. Кун Цю — Конфуций (551–479 гг. до н. э.), основоположник одного из главных течений китайской этической мысли. Традиция приписывает ему редактирование и обработку основных «классических» книг (Уцзин, см. прим. 15).
Здесь Гао-дай воспользовался китайским эвфемизмом «где и как он меняет свое платье».
«Ma-си Май-л ян» и «Лю Дэ-ви» — Максимилиан I (Виттельсбах), курфюрст Баварский 1597–1886; Максимилиан II, курфюрст, затем король 1799–1825; Людвиг I, король Баварский 1825–1948; Людвиг II, король 1864–1886, страдавший душевной болезнью и покончивший жизнь самоубийством. Людвиг III, король 1913–1918, отрекся от престола во время революции. Ум. в 1921 г.
