Быть может, жизнь и не сводилась к одной только работе, но больше Майкл Дэвенпорт все равно ни во что не верил. Если он сейчас же не бросится в нее с головой, если он позволит себе отвлечься, с ним может случиться третий эпизод — а третий эпизод здесь, в Нью-Йорке, мог с легкостью привести его обратно в Бельвю.
В последующие несколько лет он понимал, что стареет, когда встречал на вокзале поезд из Тонапака: каждый следующий раз Лаура выглядела не так, как в предыдущий.
Лет до тринадцати он всегда мог мгновенно отыскать ее в толпе, выходившей с десятой платформы, потому что это была девочка, которую он знал с самого рождения: худая, бойкая, в косо сидящем нарядном платье и белых носках, непослушно съезжавших на пятках. Лицо ее всегда светилось ожиданием, когда она бросалась бегом в его объятия: «Папочка!» — и он долго не отпускал ее и говорил, как рад снова ее видеть.
Но потом непослушные носки уступили место нейлоновым колготкам, и примерно тогда же начало меняться и все остальное. Она стала медлительнее и тяжелее и уже не столь открыто выражала при встрече свою радость; улыбки ее были теперь исключительно данью вежливости, и порой она, похоже, думала: «Ну не тупость ли? Почему я должна ездить в гости к отцу, если мы только и делаем, что действуем друг другу на нервы?»
Когда в пятнадцать лет она едва ли не мгновенно набрала сразу сорок фунтов, Майкл почти уже жалел, что ему до сих пор приходится встречать эти поезда. Какое удовольствие от того, что эта глыба тащится за тобой, вжав голову в плечи, с лицом угрюмым и скрытным?
— Привет, девочка, — говорил он.
— Привет.
— Симпатичное платье.
— А, спасибо. Это мама купила в «Калдоре»[66].
— Сначала пообедаем, а потом пойдем в город или наоборот? Как ты хочешь?
— Мне все равно.
Но к семнадцати весь этот лишний вес исчез без следа, и от этого она стала более спокойной и разговорчивой. Он так и не привык к тому, что она проходит через турникет с зажженной сигаретой в руке, но было приятно, что она снова начала разговаривать, а особенно приятно было то, что ее речь состояла не только из банальностей.
Как-то вечером, когда он сидел дома в полном одиночестве, ему — впервые за много лет — позвонила Люси и после нескольких довольно неловких предварительных любезностей перешла к делу: она беспокоилась за Лауру.
— Я, конечно, знаю, что подростковый период всегда трудный, — сказала она, — и я прекрасно понимаю, что для нее он гораздо труднее, чем для многих. И я не меньше других читала, с каким сумасшедшим миром детям сейчас приходится сталкиваться — все эти хиппи и прочее, но дело даже не в этом. Я ничего не имею против ее интересов и занятий, понимаешь. Я говорю о более серьезных вещах: она врет. Она постоянно врет… Приведу только один пример. На выходные ко мне приезжали гости, машину они поставили у меня в гараже, и ночью Лаура как-то ее открыла и уехала на ней. Не знаю, где она была и что делала, это вопрос второстепенный. Машину она поставила назад, но главное, что она сразу же стала врать. Мы нашли довольно серьезную царапину на крыле, и, когда я спросила ее, не знает ли она, откуда царапина, она начала меня стыдить. Она сказала: «Ну, мам, ты что, действительно думаешь, что я могу взять чужую машину?» Но когда мы открыли водительскую дверь, то обнаружили на сиденье ее сумочку… Понимаешь, о чем я говорю, Майкл? Я не выношу это туманное, идиотическое выражение, которое появляется у нее на лице каждый раз, когда ловишь ее за руку на чем-то подобном. Такое безропотное выражение, как у преступников. Меня это пугает.
— Да, — сказал он. — Я знаю, о чем ты говоришь.
— И это далеко не все, чего я не понимаю.
Здесь Люси остановилась, чтобы набрать воздуху или, может быть, просто от удивления, что она с такой непринужденностью разговаривает с человеком, уже столько лет совершенно для нее чужим.
— Ты, наверное, об этом не знаешь, Майкл, если она, конечно, тебе не проговорилась, но она приезжает в Нью-Йорк вовсе не только когда встречается с тобой: она довольно часто бывает в городе, и я никак не могу это контролировать. Она один раз проговорилась мне, когда мы вели очередной бессмысленный разговор про «ценности», что знает одного прекрасного парня на Бликер-стрит, Ларри его зовут, — ну и вряд ли стоит говорить, что от того, как она объясняет, в чем же состоит его прекрасность, волосы на голове встают дыбом: у него «прекрасная душа» и так далее и тому подобное. И я ей говорю: «А почему бы тебе не пригласить его сюда как-нибудь на выходные? Может, ему захочется провести несколько дней в деревне?» Она, конечно, страшно удивилась, но, что самое забавное, согласилась. У нее на лице было написано, что она думает: если привезти сюда Ларри с Бликер-стрит и продемонстрировать его во всей красе одноклассникам, то разговоров будет на целый год.
Потом как-то выглядываю в окно, и что я вижу: стоят они вдвоем во дворе — парень с хвостом, в грязной кожаной жилетке, без рубашки. Ну то есть, если не считать бесцветных глаз, ничего дурного в нем не было, просто неплохо бы принять ванну, и все. Выхожу во двор и говорю: «Привет, вы, должно быть, Ларри?» — и он тут же убегает. Сначала по дороге и потом прямо через поле, к тому заброшенному гнилому сараю, ярдах в двухстах от нашего дома. Я спрашиваю:
«Что с ним такое?»
И Лаура мне отвечает:
«Он просто очень стеснительный».
«И давно он там живет?»
«Ну, дня три уже. Он остановился в этом сарае. Там много старой соломы, мы там устроили приятное местечко».
«А что он ест?»
«Ну, я ему кое-что приношу, он не голодает».
— Это все, наверное, смешно звучит, — продолжала Люси, — да это и в самом деле смешно, но я ухожу от сути. Проблема с этими ее интересами и увлечениями наверняка сама собой разрешится — и со всей этой богемной ерундой она, наверное, рано или поздно расстанется, — но ложь — это совсем другое дело.
И Майкл сказал, что совершенно с ней согласен.
— Она уже слишком большая, чтобы ее наказывать, — продолжала Люси, — да и как накажешь ребенка, если единственное, в чем он провинился, — это ложь? Стоит наврать по одному поводу, как тут же приходится врать по другому поводу, и в конце концов образуется целая сеть вранья и ребенок начинает жить в нереальном мире.
— Да, — сказал он. — Думаю, ты правильно делаешь, что беспокоишься. Я тоже обеспокоен.
— Ну вот в том-то и дело. Поэтому я и звоню. Единственный терапевт, которого я здесь знаю, — это доктор Файн, но в последнее время у меня к нему смешанные чувства; ну то есть я бы не стала обращаться к нему с этой проблемой. И я подумала, что, может быть, ты знаешь кого-нибудь в Нью-Йорке, кого ты мог бы порекомендовать. Собственно, ради этого я и позвонила.
— Нет, я никого не знаю, — сказал он. — И я все равно в это не верю, Люси; никогда не верил. Я правда считаю, что вся эта терапия — чистой воды вымогательство.
И он мог бы еще долго продолжать в том же духе и добавить что-нибудь о «Зигмунде, мать его, Фрейде», но он решил, что лучше не надо. С ее стороны логично было предположить, что после двух попаданий в психушку он будет «знать» какого-нибудь психоаналитика, а кроме того, если они сейчас начнут спорить, все удовольствие от этого приятного и неожиданного звонка будет испорчено.
— Так что вряд ли я смогу быть чем-нибудь полезен в этом отношении, — сказал он. — Но слушай: скоро она поступит в колледж и там ей не будет скучно до полусмерти, как сейчас. Там ей придется над чем-то думать, она будет все время занята. Думаю, мы увидим, что все дело только в этом.
— Да, но до колледжа еще целый год, — сказала Люси. — Я надеялась, что можно начать что-то такое уже прямо сейчас. Ну ладно тогда, — сказала она, давая понять, что разговор подходит к концу. Она, наверное, покажет Лауру доктору Файну, несмотря на свои смешанные чувства. — И кстати, про колледж, Майкл, — вспомнила она. — Я говорила с девушкой, с новым… как их там называют… с новым консультантом в школе, и она сказала, что выбор колледжей у Лауры довольно широкий. Она сказала, что тебе она тоже будет по этому поводу звонить, — такая у них политика.
— Политика?
— Ну ты понимаешь: когда родители в разводе, мнением отца тоже всегда интересуются. Она милая — слишком молодая для такой работы, на мой взгляд, но действует вполне профессионально.
И школьный консультант действительно позвонила ему через несколько дней, желая узнать, какого числа ему было бы удобно подъехать к двум часам в школу. Ее звали Сара Гарви.
— Так, завтра у меня не получится, — сказал он. — Как насчет послезавтра, мисс Гарви?
— Хорошо, — сказала она. — Отлично.
Поездку пришлось отложить на послезавтра, потому что завтрашний день уйдет на то, чтобы почистить и выгладить его единственный костюм. Сразу после развода он резко сократил количество ежемесячных заказов, которые брал в «Мире торговых сетей», чтобы как можно больше времени оставалось для собственной работы. Правда, обнаружив не так давно, что у него остался только один костюм и что вся прочая его разрозненная одежда едва не разваливается на части, он начал жалеть, что, в отличие от всех прочих поэтов, не работает в каком-нибудь университете. Жить в Гринвич-Виллидж ему тоже до чертиков надоело: потрепанная молодежь там еще как-то смотрелась, но потрепанный мужчина средних лет несколько выходил за рамки, а Майклу было уже сорок три.
