— Мог, конечно, все головой вертел.
— Он еще потом к пассажирам приставал. Будто не в свой вагон сел. Ты уснул, а я не спала, все слышала. Мы еще по вагону с сыном гуляли.
— Как он выглядит, опишите.
— Одет обычно, не модно. Не очень опрятный. Ботинки не чищенные. Плохо выбрит.
— Русский или местный?
— Да, обычное русское лицо, — сказал он. — Росточком не вышел: зажигалку я ему держал вот так — на уровне своего плеча. Он не нагибался. От таких шкетов все что угодно жди.
Поезд приступил к торможению. Милиционер направился к выходу. Двенадцатый вагон останавливается далеко от вокзала, потому в нем так тихо. Вот! Бегут, бегут пассажиры, слышно, как шуршит под их торопливыми ногами железнодорожный гравий. Первым в вагон забирается младший лейтенант милиции. В летней форме: рубашечка с погончиками, в руках модная кожаная папка. Уж этот-то явно бабник…
— Как это произошло?
— Мы жили в пансионате, — она растопырила пальцы. — Месяц. Кормили нас утками, с фермы частенько доносился ужасный запах. Утки мерзко какают. Еще нас потчевали перловкой, сын прозвал ее канибадамским рисом. До этого он никогда не ел перловку. А после обеда мы с ним подкармливали хлебушком с солью ослика. Вообще-то мы магаданские. У нас есть двухкомнатная квартира с телефоном. Машины нет. Ни музыкального центра, ни японского магнитофона. Мы летаем в отпуск из одного конца страны в другой. Мы уже в том возрасте, когда начинаешь уставать и стремишься в теплые края, потому что усталость от климата хроническая. Я преподаю, муж артист. В будущем сезоне ему дают роль Отелло…
Младшему лейтенанту трудно писать: поезд вздрагивает на стыках. Но он помаленьку, по буковке, сочиняет заявление начальнику железнодорожной станции в Джамбуле от лица потерпевшей. Он прореживает сказанное, как морковку на грядке.
— Прочтите вот, если разберете почерк.
— В самолете тоже трясло. Воздушные ямы. Сын рисовал фломастером и обижался на нас, думал, мы его подталкиваем.
Младший лейтенант не склонен поддерживать разговор о гениальном ребенке, складывает листочки в папку, застегивает ее на молнию и усаживается поудобнее, с чувством удовлетворения исполненным профессиональным долгом.
— Джамбул. Скоро Джамбул, — объясняет он и закрывает глаза.
И опять поезд останавливается вдали от вокзала. Минуты через три в купе входят двое — синеглазый милицейский капитан и казах в штатском. Капитан — красивый мужчина, наверняка пользуется благосклонностью дам.
— Вот, — он хлопает по плечу штатского казаха — Он будет заниматься вами непосредственно. — Сокрушенно разводит руками. — Что же ты свою царевну не уберег? Ладно, бывайте…
Муж пострадавшей, возмущенный бесцеремонностью красавчика, хочет ответить ему колким словцом, но ничего подходящего не находит в пылающем мозгу. Тем временем поезд ушел — в прямом смысле.
И опять разговор о пропаже. В третий раз? В последний? Как в сказке сына?
Она проникается значимостью происходящего, тщательно подбирает слова, с третьего раза у нее вытанцовывается небольшая лекция. В глубине подсознания складывается картина слаженной работы трех сыщиков. Допустим, Эркюля Пуаро, Шерлока Холмса и майора Пронина. Вот только не тесно ли будет в купе? Еще, наверное, навалится пресса, а ей нечем угостить, и прическа оставляет желать лучшего.
— Главное, вы поймите, все это не просто так было. Не то, что нам деньги девать некуда. Это память большая была. Сын у нас так и называл — «огонечки» все мои побрякушки. Кстати, часы у меня были, «Электроника» первого выпуска, в них батарейку скоро менять. На часах есть заводской номер. По номеру можно засечь. Только я его не помню. Паспорт часов дома. Я соседке телеграмму дам, она посмотрит. На колечках еще не додумались номера гравировать, а на часах есть. По часам можно и золото найти. — Она показывает, как обнимал запястье стальной часовой браслет. — Бумажник с часами тоже унесли. Его-то не найдешь. Джинсы не украли, я их на верхнюю полку бросила. Не разглядели в темноте.
Она выговорилась и замолчала, набухая слезами. Штатский стал диктовать ей текст заявления. У нее нет сил улыбаться нелепым канцелярским оборотам, которые сама бы никогда не употребила. Она даже не спросила, зачем заявление, если оно уже составлено лейтенантом. Она многого не знает в жизни, элементарщины. Надо было за ней следить, за цацей. Не идти на поводу ее самоуверенности. Не оставлять иллюзий, что людьми можно помыкать, как собственным мужем, иначе можно так однажды нарваться, что костей не соберешь, — размышлял будущий Отелло.
— А-а, у вас милиция, — с этим возгласом заглянул в купе незнакомец. — Можно к вам присоединиться? Моя старуха под подушку сумочку спрятала, в ней два колечка было, а утром ни сумочки, ни рыжих.
— У нас побольше было, — сказала она покровительственно. И вдруг с мольбой: — Пусть бы их поймали. Мне и золота моего не надо, узнать бы только, что они попались. Чтобы не разжились на чужом горе.
Казах в штатском ушел с другим потерпевшим, и он без посторонних сказал жене слова утешения:
— Ты знаешь, какая бяка выходит! Сколько они воруют, воруют, а, в конце концов, попадаются. Дачи себе строят, машины перекупают, а все отнимается в доход государству. В булочку по грамму теста не докладывают — мы от этого умерли? Нажили пять миллионов, пошиковали, не без этого, да и распростились с денежками. А на пять миллионов, если их опять не разворовать, многое можно построить.
Она кивает каждому его слову, ценит моральную поддержку, подавленно, но улыбается, для того лишь, чтобы отблагодарить мужа за его старания. Не дано ему утешить слабую беззащитную женщину, хоть обижайся, хоть нет. Хорошо хоть, что самого его из меланхолии выводить не требуется. На это у нее не хватило бы сейчас сил.
— Печенье, вафли, конфеты, вареные яйца. — Нараспев произносит кокетливая женщина в черном платье с кружевным передничком. Официантка. Если позаимствовать серебряный рублик сына, то можно купить пяток яиц.
— Зачем взяли? — Возмущается мальчик. — Я коллекцию собираю, а вы…
— Ты же знаешь, что нас обокрали.
— Рублик не украли. Вы его взяли. Я видел.
— Но ты же сам попросишь кушать.
— Я не хочу.
— Мы с мамой хотим…
— У меня пяток остался. Берите все. — Она смотрит понимающе и вдруг протягивает им руки. — Вот видите, не ношу ничего. Пожар у нас был. А я не унываю. И вы не унывайте. Вы молодые, все еще у вас будет. Золото — не главное. Сынок вон, еще одного родите, а лучше дочечку.
Она была так трогательна и мила в своем желании помочь, хотя бы словом, что пострадавшая не выдержала и расцеловала утешительницу в губы.
В Алма-Ате в вагон вошла женщина с мальчиком лет десяти, заглянула в купе к магаданцам и спросила, не уступят ли нижнюю полку мальчику.
— И не подумаем, — услышала в ответ. — Меня и так обокрали, и я же еще должна уступать кому-то свою полку!
Новая пассажирка и не думала качать права и скандалить. Придя в себя от изумления, она рассудила, что мальчик достаточно взрослый, чтобы спать на верхней полке.
— Правда, Женя?
— Правда, теть Надь, только я спать сейчас не буду.
— Никто и не заставляет.
— Вы садитесь, — сказала неожиданно приветливо лишившаяся золота, будто генерал, разжалованный в рядовые. — Только у нас совершенно не прибрано. Слушай, у нас же кофе растворимый. Совсем забыла. Если взять кипяточку у этой? И сахару? Организуй!
— Сахар у нас есть. Правда, Женя? Это уму непостижимый ребенок. Знаете, сколько он может съесть конфет? Чемпион какой-то. Даже ночью жрет. У него всегда кулек под подушкой.
— Нет, наш не такой. Конфеты у нас на виду, не запрещаем, но советуем: подумай, сын, не много ли будет, не выступит ли диатезик на глазках.
— А этот зубы уже проел. Впереди выдрали, и не молочные, сами понимаете. Так он заявил: вставляйте золотые, как у дяди Гоши. А кто в таком возрасте мосты делает? Отец у него тоже сладкоежка. И мясоежка. Мать настряпает целый тазик пирожков, вдвоем навалятся и съедят. Инфаркт был в тридцать один год. Надорвал сердце: два года на машину копил, горбатился.
— У нас, скажи, сына, нет машинки. И огонечков теперь нет.
— Каких еще огонечков?
— А обобрали нас вчистую — кольца, серьги. Вошли, взяли. Тысячи на две.
— Вот где свинство-то! Ну, я понимаю, у государства хапнуть, а тут живые люди. — Надя замолкает, задохнувшись от негодования.
— А у нас десять нутрий, — с явной похвальбой произносит Женя. — Тетя Надя, когда мы их будем забивать — в октябре? А дедушка опять их мясо съест?
— А ваш дедушка змей не ест? — Спросил малыш.
— Не-ет, — удивленно протянула Надя, поскольку Женя уже набил рот конфетами. — Родители сестричку ждут. Женя даже денежки копил. Говорит, сестрички дороже стоят, чем братики.
