— Шо за хлопцы у тебя в составе? — без нажима поинтересовался Клыкадзе.
— Первая сборная, молодые пацаны. Двое с завода, ударник после армии. Хочет поступать в музбакланство…
— А меня твой поклонник притащил. Познакомьтесь.
Псарёв пожал протянутую руку, словно передавая в пустом автобусе билет и сдачу. Зафиксировать Сокола в памяти (он так и не выяснил, фамилия это или кличка) невозможно — особых примет нет. Хотел было спросить кое о чем, но вместо этого достал сигареты — остаток «Честерфилда», привезенного Светой Каумфан из столицы.
После долгой затяжки он огляделся в поисках дружинника. Словно прочитав его мысли, Сокол доложил:
— А у нас в оркестровке дружинники квасят.
— Хули еще делать в такую погоду! — поддержал Клыкадзе своим ехидным тоном.
Сокол заторопился к дружинникам. По каким-то скрытым от непосвященных признакам, перерыв близился к концу. Только теперь Псарёв обратил внимание, что в репродукторах тоже есть музыка. Кто-то добавил громкости, и понеслась «Гимнастика» Высоцкого.
— Леннона играть будете? — крикнул Псарёв, когда Сокол уже повернулся к ним спиной.
— В приципе, да, — обернулся тот с улыбкой. — А шо, тебе Высоцкого мало? Самая классная музыка для наших дней.
И, приплясывая, пошел дальше…
Вместо New York City люди Сокола исполнили что-то более привычное, что-то из Криденсов, чей репертуар каждой бочке затычка. Если Сокол распугал рок-н-роллами колхозников, то Псарёв робкой просьбой (в свою очередь) спугнул смутную химеру прошлых выходных.
Клыкадзе вел себя спокойно, хотя Псарёву было хорошо известно, как умеет психовать этот алкоголик. Упреков за испорченный вечер с его стороны не последовало.
В понедельник Клыкадзе ждал заводской спирт. Оставалось лишь попасть домой, выкурить перед сном еще две-три сигареты «Прима» (пепельница всегда возле кровати), завести будильник на шесть утра, и «вырубиться».
Дождь усиливался. Первый по-настоящему осенний, холодный дождь. Псарёву стало тоскливо. Оно вообразил долгие месяцы школьного рабства и плохую погоду до середины апреля. Надвигается сырость, за нею студеные ветра…
Чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, он повторил про себя историю возникновения клички «Псарёв».
Дело в том, что в одном из выпусков программы «Концерт поп-музыки-1» Юрий Осмоловский, зачитывая письма (скорей всего «левые») слушателей, объявил: «Для Володи из села Псарёво». Псарёв представил себя на месте этого Володи в селе… Впрочем, кроме самого Псарёва никто его так не называл. Никто не подозревал, что он — Псарёв. Псарёв — это тайное прозвище. Никто так и не узнает, какие причины побудили Сокола разучить и сыграть New York City.
Дождь хлестал в полную силу. Клыкадзе горбился, но шагал молча. Блеснули трамвайные рельсы. Справа, по едва заметному в темноте спуску, двигался, вырастая в размере, фонарь переднего вагона.
На обратном пути Псарёв успел выудить в недавнем прошлом еще одну историю. Года три назад, тоже осенью, будучи отпущен вечером погулять во дворе, он выбрался за его пределы и, задыхаясь от сладкой тревоги, добрел до парка вблизи местного ДК. Танцплощадка функционировала. Под I Saw Her Standing There на ней, в болоньевых дождевиках поверх костюмов, танцевали четверо дружинников. И больше никого. По жестам их рук можно было подумать, что они подбрасывают и ловят прозрачный гроб с покойником-невидимкой внутри.
1977 — 11.XII.2010
После развода телевизор в квартире Гончаровых оказался за дымчатыми створками шкафа в центральной части импортной стенки, где раньше супруги держали альбомы по живописи и самиздат.
Телевизор не включали с прошлого лета. Смотреть советское телевидение среди людей обособленных считалось пустой тратой времени. Постепенно за внешне лояльными гражданами на видео стали переходить и внутренние эмигранты до сего времени узнававшие о западных кино-новинках из писем, получаемых ими от тех, кто успел уехать. Гончаровы заигрались в «русских людей» и свой шанс на отъезд упустили.
Молодой человек попал в их квартиру по воле случая летом 1984 года. Он даже не знал, кому она принадлежит, богемные друзья просто продиктовали ему адрес и вручили два ключа — один от «тамбура», другой от входной двери. Ему сразу понравилось кухонное окно с высоким подоконником — в него было видно только небо. Проигрыватель на тумбочке не работал, телевизора в доме не оказалось. Точнее, он не подозревал о его существовании, пока случайно не потянул за ключик в левой дверце шкафа и не увидел поверхность экрана болотного цвета.
Ситуация немного смахивала на сюжет из фантастического детектива, хотя ничего специфически таинственного в ней не было. Единственное, чего не знал молодой человек — цветной это телевизор или черно-белый. Он не разбирался в марках телевизоров. После минутного размышления он нажал поочередно несколько кнопок и уже собирался закрывать шкаф, когда вместе с нарастающим гулом телеэкран посветлел изнутри, и по нему расползлось изображение. Молодой человек сделал несколько шагов назад и, достав из заднего кармана джинс сигареты и паспорт, тихо опустился в кресло. Ему было совершенно все равно, чем скоротать еще один летний вечер.
Он и сам вот уже почти год как не смотрит телевизор. Умудрился пропустить даже новогодний «Огонек» — сгусток безобразия и убожества. И это несмотря на избыток свободного времени в несвободной стране. Его трудовая книжка с прошлой осени валялась в другом городе, в отделе кадров… Он регулярно ходил в кино, как правило, на утренние сеансы. Реже — на вечерние. Почему-то вечернее время внушало ему тревогу, хотя он не числился в розыске и за ним никто не следил.
Ему повезло. Он угодил как раз на премьеру шпионского сериала. В разговорах персонажей слышалось, словно сквозь дымчатые створки шкафа, нечто смутно знакомое, из недалекого прошлого. Он как будто все это уже слышал раньше, только в радиопостановке. По приемнику в гостиничном номере. На гастролях. «Always Alone…» — «Всегда один и дома и в толпе». Он пожалел, что не может сейчас послушать любимый альбом Синатры — пластинка осталась в том же городе, что и трудовая книжка. Вспомнив о Синатре, молодой человек закурил и сделал задумчиво-усталое лицо. Мало-помалу он начал прислушиваться к тому, что говорят друг другу на экране актеры, изображая советских и зарубежных граждан на фоне претенциозной синтезаторной музыки.
Это был многосерийный телефильм, многословный и пижонский. Было заметно, что автору от властей дозволено многое в обмен на лояльность и презрение к писателям-сверстникам, тем, кого необдуманное фрондерство загнало в эмиграцию, где никому и никогда не придет в голову экранизировать их сногсшибательные творения.
Эмиграция — укус змеи или поцелуй смерти. Лопочут за гроши, как покойники-прорицатели, предрекая бесславный конец «проклятому Совдепу», который, между прочим, пережил-таки несчастного Амальрика. Впрочем, год 1984-й еще не окончился. Его еще надо прожить.
«В том числе и мне», — с тоской заключил молодой человек, разминая предпоследнюю «Яву» под гипнотический повтор монотонным голосом имени агента:
«Трианон… Трианон… Трианон».
С того вечера в Замоскворечье он стал смотреть новые серии, одну за другой, от нечего делать фиксируя любопытные детали вроде «свечей Bosch», которые в этом фильме то и дело маячат перед глазами хороших и плохих персонажей, но ни разу не появляются на экране. Он нервно поежился, услышав из уст высокопоставленного чекиста характеристику «еврейка… резковата, но человек отменно хороший». Такою в точности была его невеста, похожая на сову с тонкой талией, алкоголичка Лиана… Где она сейчас, кому мотает нервы, проклиная большевиков?
Реплики в адрес отечественной бесхозяйственности и дефицита были на грани дозволенного. Дипломаты и бывшие власовцы вели себя с развратной откровенностью, щеголяя актерским обаянием лиц, известных миллионам «безлошадных» зрителей, которым некуда вставлять квалитетные свечи Bosch.
Да, в радиоверсии все это звучало не так шикарно: «Поедем бить буржуев в их собственном логове». Жаль, что у нас не разрешают экранизировать только что умершего Трифонова с его смертельно больными карьеристами… Молодой человек приучил себя вставать из кресла и убирать громкость, пока шло описание предыдущих серий и титры с именами актеров.
Имена эти были, как правило, знакомые, к ним привыкли за последние десять-двенадцать лет. Кто-то успел распрощаться с детством, а кто-то приблизился вплотную к старости, пока они снимались в идеологически выдержанных картинах, конструируя под видом электростанций и ракетоносителей тягостный и унылый параллельный Советский Союз. Страшно подумать — один из тысячи.
Усталый актер в парике и галстуке беседовал с женой автомеханика, чье странное поведение не поддавалось объяснению сотрудников КГБ. У автомеханика был тайный порок. Он пил каждый день. «А ведь это, как минимум, пятерик, плюс вечером — с наценкой», — доносились с экрана порнографические подробности…. Действительно, сколько денег в день может позволить себе потратить наш человек, не вызывая подозрений? И где он их возьмет?.. Пять рублей — это прямо сейчас, при Андропове. Но вещь написана примерно семью годами раньше. Во что обходилась тайная страсть в ту пору, когда он — молодой человек — уже прожил две трети своего нынешнего возраста?
