Она начала мучиться от сердечной боли. Время от времени бралась рукой за сердце, судорожно хватала ртом воздух, и здесь, под лестницей, я становился свидетелем неприятного зрелища: стокилограммовая Засранка внезапно застывает, краснеет от нехватки кислорода и хнычет от страха, как будто я разбил ее большое, толстое сердце, выкрикивая ей вслед на улице злые слова, хотя вполне можно смириться с этим, если я снова буду более покладистым, когда мы спустимся в нереальный подвальный мир. Но покладистым я не становился. Я стал грубым и ершистым. Одна часть меня по-прежнему чувствовала некоторое удовольствие от запретного контакта с колышущимся жиром, но другая боролась изо всех сил за освобождение.
Если мне удавалось не сдаваться объятиям тьмы, я выбирался на свободу и начинал бегать по пятам за Сигне и Стинне, которые, пройдя немного по улице, оборачивались и кричали:
— Отвали, беги домой к своей глупой тетке!
— Асгер, — продолжала Стинне таким тоном, от которого моя рыжая двоюродная сестра покатывалась со смеху, — можешь часок побыть с нами, но обещай, что отправишься домой, если уж очень приспичит встретиться с тетушкой.
Да, вот так: «все идет к чертям», какие страшные оскорбления в адрес моей пробуждающейся сексуальности, а вокруг по-прежнему хозяйничали большие мальчишки — те, которых я все больше и больше боялся, так как мои оскорбления продолжали литься непрерывным потоком. Да и Клубу Охотников надоела Анне Катрине.
— Если она появится, — сказал Бьорн, — и если поблизости окажутся какие-нибудь девчонки, то ты тихо сваливай.
— Да-да, конечно, — говорил я и в качестве компенсации начинал рассказывать налево и направо всякие небылицы, оставляя повсюду, где бы я ни оказывался, туманную завесу выдумок. Клубу Охотников я сообщал, что Засранка лежит с воспалением легких, хотя она в тот же вечер выпрыгивала из куста, упорно настаивал на том, что я приемный сын своих родителей, в школе на перемене я заявлял, что скоро надолго отправлюсь в путешествие, возможно в Норвегию (если бы я тогда знал, как все получится!), возможно, даже по Тихому океану — это еще не решено, объяснял я. И вот все эти планы сына однажды достигли ушей матери, и она позвала меня на кухню. «Нет, — отпирался я, — я такого не говорил». Точно так же я никогда не говорил, что моя двоюродная сестра однажды поцеловала меня за велосипедными сараями школы, или что моя тетушка страдает от смертельной болезни, или что мой дедушка был во время войны тайным агентом союзников, или что мой отец — самый богатый человек в городе, или что однажды, когда я возвращался из школы, на меня напала банда рокеров… Родственники обменивались озабоченными взглядами, за моей спиной строили какие-то планы, да и в школе учителя начали удивляться, ведь похоже, что прежде такой спокойный мальчик вступил на скользкий путь.
Именно в это время бабушка во время рождественского обеда достала из сумки смятую открытку и сообщила, что домой с Ямайки возвращается Кнут. Кнут, который клялся и божился, что ноги его в доме не будет, прежде чем он не станет достаточно сильным, чтобы поколотить отца, Кнут, которого ждал трехскоростной велосипед — предмет всеобщей зависти, Кнут, обещавший своей сестре неиссякаемый источник морса под небесным сводом южных морей. Четырнадцать лет его никто не видел, и кто знает, подумали мы, может быть, он приезжает лишь затем, чтобы забрать свой велосипед?
— Снип-снап-снурре, — сказала Стинне, — вот и вся история. Толстая тетушка умерла от сердечного приступа. Я все равно никогда не поверю, что ты ее убил.
— Сердечные страдания, — добавила она, покачав головой, и отправилась спать, — да хватит тебе уже об этом.
Собачьи головы под лестницей
Консервные банки громоздятся у кровати больной бабушки, а струящийся из них свежий бергенский воздух создает волшебную свежесть в комнате, где она лежит в последние месяцы, все больше и больше худея и заговариваясь. Свежий воздух из Бергена зажег в ее глазах огонек, которого мы не видели с тех пор, как треть пепла Аскиля была развеяна над фьордом, пробудил воспоминания о родине и заставил ее разговориться. И вот я слушаю бабушку и соединяю последние нити, замечая, что она все чаще и чаще возвращается к тому дню, когда Аскиль — несколько лет назад — вернулся домой из больницы после самого обычного обследования. К тому дню, когда она внезапно захотела погладить его по седым волосам — чего ей уже много лет не приходило в голову, — а тут не успел он пробыть дома и несколько минут, как возникло такое желание, смешанное с беспокойством, что им так и не удастся отпраздновать золотую свадьбу.
— Но мы успели, — говорит бабушка с довольной улыбкой, — едва-едва, но успели.
Свежий бергенский воздух, значит, так… Смешанный с неуловимым рыбным запахом, поскольку Круглая Башка не особо тщательно мыл консервные банки, прежде чем наклеить на них открытки и написать забавные пожелания. Ему сейчас должно быть за шестьдесят. Бабушка по-прежнему считает, что заботливым отправителем является ее старший сын. «В нашем старом доме, — пишет Круглая Башка, — все как обычно. Ида по-прежнему ведет неравную борьбу с чудовищем на кухне».
— Чего он только не придумывал тогда, — говорит бабушка, напряженно улыбаясь.
Завтра ее должны оперировать, удалять что-то, возникшее, по моим представлениям, из-за ледяного осколка и холодного ветра в сердце после визита к Туру, хотя, конечно же, когда я говорю об операции с постоянно сменяющимися врачами — к которым всем без исключения обожающая стетоскопы и белые халаты бабушка питает безграничное доверие, — используются более прозаические слова. Я несколько засомневался, когда услышал о том, какая серьезная предстоит операция, и несколько раз пытался объяснить, почему беспокоюсь, но бабушка была непоколебима, и врачи, казалось, готовы сделать для нее все. То есть я со спокойным сердцем могу передать ее в руки врачей и вернуться в дом сестры — мне надо закончить историю о смерти толстой тетушки, нужно ее преодолеть.
Тук-тук, слышим мы, и вот он стоит перед нами — моряк Кнут, наобещавший всем с три короба и вскруживший голову моей умственно отсталой тетке. Вот он стоит перед нами — как две капли воды похожий на импозантного Круглую Башку, который в 1959 году вернулся после трех лет плавания. Кнут отсутствовал четырнадцать лет, его татуировки были сделаны давно, в руках у него не вещевой мешок, а потертый чемодан, и отец, встречавший его в аэропорту, уже несколько раз бросал неодобрительные взгляды на его длинные волосы.
— Черт возьми! — сказал Кнут, оказавшись в гостиной. — Я совершенно забыл купить подарки!
Конечно же, для всех стало неприятной неожиданностью, что Кнут унаследовал от отца пристрастие к бутылке.
— Он не просыхал три недели, — говорил отец, сокрушенно покачивая головой.
— Он как был, так и остался разгильдяем, — сказал Аскиль, фыркнув.
— Но он плакал на похоронах, — сказала бабушка, которая после похорон навсегда отказалась от вязания свитеров.
Подобно Круглой Башке, Кнут попытался подбросить в воздух всех домочадцев, но, в отличие от двоюродного брата, был так пьян, что из демонстрации силы ничего не вышло. Все, кроме Аскиля, учуяли, что от него несет спиртным и что он немного гнусавит, когда, обращаясь к своему отцу, Кнут сказал:
— Пятнадцать лет я ждал, что смогу задать тебе трепку.
— Только попробуй, — пробурчал мой столь же нетрезвый дедушка, и Кнут, крепко ухватив Аскиля за плечи, попытался заставить его опуститься на пол, истерически хихикая. Дедушка боролся изо всех сил, сначала смеясь, потом, когда их игра стала превращаться в настоящую схватку, со злостью.
— Да прекратите же вы! — воскликнула бабушка, без особого успеха пытавшаяся их разнять.
Борясь со своим отцом на Биркебладсвай, Кнут черпал силы в запахе масла из машинных отделений судов, ежедневных монотонных обязанностях во время долгих плаваний, привычном ощущении каната в руках, — но тут отец прокричал:
— Да хватит же, черт побери! Прекратите вести себя как мальчишки!
В этот момент они уже возились на полу, и хотя и повиновались, как по команде, почувствовав облегчение — ведь можно покинуть поле боя до того, как будет провозглашен победитель и проигравший, — оба почувствовали раздражение, поскольку их отчитал «ах-какой-преуспевающий» старший брат и сын.
То, что, по мнению Кнута, должно было стать триумфальным возвращением домой, начинало его как-то все больше и больше тяготить.
— Да у вас ни хрена не изменилось. Здесь все, черт возьми, как всегда, — проворчал он и еще громче засмеялся, но тут заметил свою рыдающую сестру.
«Скажи Катрине, что когда-нибудь я приеду за ней», — сказал Кнут пятнадцать лет назад, прощаясь со старшим братом рано утром в порту Ольборга. Он полагал, что старшая сестра давным-давно позабыла о его детских обещаниях, но Анне Катрине никогда не забывала, как она всегда отдувалась за него, когда они проказничали в детстве. Она не забыла, как он в ответ на ее жертвенную любовь дал обещание, при мысли о котором у нее частенько слюнки текли от радости. И ни при каких обстоятельствах она не забывала, что он обещал взять ее с собой.
