– Я произвожу некоторые обновления на том участке, – Аритомо произнес эти слова с таким убедительным сожалением, что чуть и меня в этом не убедил. – В другой раз, возможно, когда все работы здесь будут завершены.
– Вы должны сообщить, когда можно будет снова нанести визит вам, – сказал Секигава.
– Приезжайте, когда кончится Чрезвычайное положение. Тогда будет легче возобновить ваши поиски, – посоветовал Аритомо. – В настоящее время находиться в сельской местности небезопасно.
– Нам хватило сложностей с властями, – согласно кивнул Иширо. – Они отказались допустить нас во многие другие места.
– Сколько времени продлится Чрезвычайное положение? – поинтересовалась миссис Маруки. Она, как я поняла, была из тех женщин, которые не желают уходить, пока что-нибудь да не получат, пусть даже и сущий пустяк.
– Годы, я полагаю, – ответил Аритомо. – Годы и годы.
Конверт все еще лежал на столе, эмблема хризантемы сияла, словно искаженное отражение солнца на поверхности пруда Усугумо. Аритомо налил себе чаю и потянулся с чайником ко мне. Я покачала головой.
– Это правда, что тебя попросили уехать домой?
Меня беспокоила эта возможность: а вдруг? Он поставил чайник на жаровню.
– Очевидно, таких, как я, сейчас не хватает: садовников помоложе поубивало или покалечило на войне, а те, кто постарше, уже не справляются с работой.
Он несколько раз крутанул чай в чашке, поглядывая в нее.
Уж не думает ли он, гадала я, о чайной плантации, где выросла его жена?
– Я так много лет был вдали от Японии, – произнес он. – Так много лет…
– Почему ты не ездил на родину? Хотя бы на время?
– Не мог, пока ее оккупировали американцы. Сама мысль об этом мне невыносима – все эти иностранные солдаты в наших городах.
– Для тебя не было слишком уж невыносимым жить здесь, когда Малайю оккупировали иностранные солдаты!
– Возвращайся к своей прежней жизни в Куала-Лумпуре, – резко бросил он. – Тебе никогда не стать уважаемым садовником, если ты будешь носить столько злости в себе.
Некоторое время мы ничего не говорили друг другу.
– Вы с Томинагой были друзьями, так ведь? – спросила я. – Что же между вами произошло?
– В горах есть монастырь. Хочу попросить монахинь помолиться за Томинагу. Пойдешь со мной? Скажи рабочим, что завтра они могут устроить себе выходной.
Гром прогрохотал в облаках.
Мои мысли все еще крутились вокруг разговора с японскими визитерами. «Есть еще какая-то причина их присутствия в Малайе, – подумала я, – что-то такое, о чем Аритомо осведомлен, но мне этого не откроет».
Засучив левой рукой правый рукав, Аритомо поднял чайник и наполнил свою чашку почти до краев. Поставил чайник точно в то же место, откуда взял, и повернулся на коленях, обратившись лицом к горам на востоке.
В таком положении он оставался, как мне показалось, очень долгое время. Затем, подобно цветку, поникшему, чтобы коснуться земли, он низко склонился головой едва не до пола. Выпрямившись всем телом мгновение спустя, он взял чашку в руки и приложил ее ко лбу.
Таким я его и оставила – в последний раз прощающимся с человеком, которого он когда-то знал, человеком, что ушел далеко за горы и путешествует себе превыше туманов и облаков.
Дорогу, уходившую в горы, укутывал густой туман. Внутри «Лендровера», принадлежащего Аритомо, стоял холод, от нашего дыхания лобовое стекло покрывалось матовой пеленой. То и дело Аритомо приходилось протирать его, чтобы разглядеть путь впереди. На террасных полях небольших овощных хозяйств петухи предвещали восход солнца. Перед самым въездом в деревню Бринчанг Аритомо свернул на узкую земляную дорогу и ехал по ней вверх, пока она не закончилась у небольшой поляны. Остановившись, мы вышли из машины.
– К вершине ведут две тропы, – сообщил Аритомо, вскидывая на спину рюкзак. – Мы пойдем вот по этой, потруднее.
Он прокладывал путь среди муравьиных папоротников и травы лаланга. Я продвигалась за ним следом. Узкую тропу скрывал покров листвы. Я ступала осторожно, стараясь не скользить на проплешинах мха. Справа от меня был обрыв – в реке, протекавшей футах в двадцати[218] внизу, вода кружилась и билась о торчавшие наружу валуны, пузырясь белой пеной. Джунгли смотрелись каким-то одноцветным наносом. Смутные очертания деревьев обретали четкость и объем, только когда мы проходили мимо них – и тут же исчезали у нас за спиной. Перекликались птицы, которых невозможно было разглядеть в густой листве. Толстые, наполовину вылезшие из земли корни разбивали тропу на глинистые терраски-ступени, которые продавливались под моей тяжестью. На крутом откосе мы остановились посмотреть, как восходит солнце.
Аритомо указал на разбросанные низкие домики в дальнем конце долины, которые стали видны, когда пелену тумана прорезали прорехи:
– Маджуба.
То было единственное произнесенное им слово с тех пор, как мы вошли в джунгли. Я припомнила наш предыдущий поход – в горы, к пещере саланган, и то, как он был разговорчив: открывал мне секреты трав, цветов и деревьев…
– А вон и дом, – сказала я, заметив трепещущий язычок трансваальского флага. Вспомнив, с каким неудовольствием глянул на него Темплер, я рассказала об этом Аритомо. Я-то надеялась, что он посмеется, но он погрузился в глубокую задумчивость.
– Помнишь, я тебе рассказывал, как прошел пешком через Хонсю, когда мне было восемнадцать лет? – спросил он. – Я заночевал в храме. Он весь разваливался на куски, в нем остался один-единственный монах. Он был старый, очень старый. И еще – слепой. На следующее утро, прежде чем уйти, я нарубил ему дров. Когда я уходил, он стоял в центре дворика и указывал куда-то вверх. На краю крыши трепыхался линялый и потрепанный молитвенный флаг[219].
«Юноша, – произнес старый монах, – скажи мне: ветер ли находится в движении или флаг заставляет двигаться ветер? Кто из них – зачинатель движения?»
– И что ты сказал? – спросила я.
– Я сказал: «Они оба в движении, святой отец».
Монах сокрушенно покачал головой, явно огорченный моим невежеством.
«Придет день, и ты поймешь, что нет никакого ветра и флаг не движется, – сказал он. – Только души и умы людей не ведают покоя».
Мы стояли молча и смотрели на долины.
– Пойдем, – позвал он наконец. – Путь еще предстоит неблизкий.
Моросящий дождик вымочил джунгли, и нам приходилось перепрыгивать через лужи на тропе. Аритомо будто порхал через корни, двигался решительно и легко, повинуясь зову, который слышал он один. Ветки, обломанные прошедшими грозами, загромождали тропу. Когда мы перебирались через них, они пачкали нам руки и ноги выше колен лишайниками и обрывками вымокшей коры.
– Далеко еще до этого Храма Облаков? – спросила я после часового карабкания в гору.
– Три четверти пути до вершины, – бросил Аритомо через плечо. – Только очень преданные способны добраться туда.
– Ничего удивительного.
На всем пути по тропе мы не встретили ни души.
Оглядываясь по сторонам, я представляла, будто мы вернулись на миллион лет назад, к тому времени, когда джунгли были еще молодыми.
– А вот и он.
Монастырь предстал скоплением низких сероватых строений, прилепившихся к склону горы, и меня это расстроило: после изнурительного подъема я ожидала чего-то большего. Мимо монастыря бежал поток, пропадавший в узкой теснине. В брызгах воды над водопадом возникали и играли небольшие радуги. Аритомо указал на скалы противоположного берега. Казалось, они дрожали. Секундой позже я поняла, что они были сплошь покрыты тысячами бабочек. Я полюбовалась ими, но недолго: нетерпение тянуло идти дальше.
– Подожди, – сказал Аритомо, поглядывая на небо.
Солнце пробилось из-за облаков и преобразовало поверхность скал в переливы бирюзового и желтого, красного, пурпурного и зеленого, словно свет проходил через призму. Крылышки бабочек вздрогнули и забились чаще. Небольшими облачками поднимались они со скал, повисали в лучах света на несколько мгновений и рассыпались по джунглям, словно почтовые марки, взметенные порывом ветра. Горстка бабочек пролетела сквозь радугу над тесниной, и мне показалось, что вылетели они из нее, трепеща еще сильнее: радужные цвета, образованные светом и водой, напоили их крылышки силой.
Мы подошли ко входу в монастырь. Пара матерчатых фонариков (когда-то белых) свисала с карниза, словно коконы, брошенные шелковичными червями. Выписанные на них красным иероглифы почернели от десятилетий копоти и дыма ладана, которые разъели ветхую ткань и впитались в нее, обратив моления в ранения…
Никто нас не встретил, когда мы вошли и стали подниматься по пролету раскрошившихся каменных ступеней. Шум реки сделался тише. В главном молельном зале монашка в сером одеянии, шаркая ногами, миновала нас, окуривая все вокруг целым букетом благовонных палочек, который держала в руках. Дым ладана сандалового дерева громадными кольцами свисал с балок, превращаясь в текучие бесконечные спирали. Боги стояли в алтарях, взгляды их были полны ярости, лики имели сердитый вид, у некоторых в руках – трезубцы и широкие мечи, унизанные металлическими кольцами. Все они были покрыты изъеденным мехом пыли и пепла.
