Мы уже проехали Хейуордс-Хит. Я взяла книгу, моюкнигу, стала читать наугад какие-то страницы и, конечно, увидела их другими глазами. Такова власть единодушного мнения, что «Болота» теперь и выглядели другими – более уверенными в исходной мысли, в сюжетном развертывании, ритмически завораживающими. И умными. Они читались как величественная поэма, точная и насыщенная, как «Эдлстроп». Сквозь ямбический перестук колес (а кто научил меня этомуслову?) мне слышался голос Тома, читающего свои строки. Что я понимала, скромная секретная сотрудница, каких-нибудь два-три года назад ставившая Жаклин Сьюзан выше Джейн Остен? Но можно ли доверять единодушному мнению? Я взяла «Нью стейтсмен». Его «задняя половина», как объяснил мне Том, имеет большой вес в литературном мире. В содержании номера указывалось, что вердикт повести вынесла в рецензии сама редактор отдела культуры. «Действительно, местами клиническая изобразительность достигает остроты, способной вызвать отвращение к людскому роду, но в целом создается впечатление натянутости, шаблонности, желания сыграть на чувствах читателя – и небрежности. Он (но, увы, не читатель) находится в плену иллюзии, будто сказано нечто глубокое о нашей трагической ситуации в мире. Однако для этого недостает масштаба, высоты замысла и просто ума. Впрочем, от него еще можно чего-то ждать». И маленькая заметка из «Дневника лондонца» в «Ивнинг стандард»: «Одно из худших решений комитета за всю его историю… Нынешнее остеновское жюри, видимо, желая поучаствовать в деятельности Казначейства, решило девальвировать валюту своей премии. Оно наградило подростковую дистопию, прыщеватый дифирамб разрухе и скотству, к счастью, ненамного превосходящий длиною рассказ».
Том мне сказал, что не хочет читать рецензии, поэтому вечером у него в квартире я зачитала избранные места из хвалебных и в самых мягких выражениях резюмировала ругательные. Он, конечно, был доволен похвалами, но видно было, что его мысли уже заняты другим. Даже когда я читала кусок, где выпрыгнуло слово «шедевр», Том поглядывал на свою отпечатанную страницу. Едва я замолчала, он снова принялся печатать и сказал, что хочет поработать весь вечер. Я вышла, купила рыбу с жареной картошкой, и он поел прямо за машинкой, на странице вчерашней «Ивнинг аргус» с одной из самых лестных рецензий.
Я читала, мы едва ли перемолвились за это время парой слов; потом забралась в постель. Через час, когда он лег ко мне, я еще не спала, и он опять вел себя как голодный, как будто год не спал с женщиной. И шумел так, как я никогда не шумела. Я дразнила его: дорвался до сладкого.
Утром я проснулась под мягкий треск электрической машинки. Я поцеловала его в макушку и отправилась на субботний базар. Купила еду, набрала газет и села в привычной кофейне. Столик у окна, капучино, миндальный круассан. Чудесно. И великолепная рецензия в «Файнэшнл таймс». «Когда читаешь Т. Г. Хейли, возникает ощущение, что тебя слишком быстро везут по горному серпантину. Но будьте уверены: этот лихой экипаж прочно держит дорогу». Я предвкушала, как прочту это Тому. Следующей в кипе была «Гардиан» с фамилией Тома и его фотографией в «Дорчестере» на первой полосе. Хорошо. Целая статья о нем. Я прочла заголовок – и похолодела. «МИ-5 спонсирует лауреата Остеновской премии».
Меня чуть не стошнило тут же. Первая глупая мысль была: ни за что ему не показывать. «Надежный источник подтвердил газете, что фонд «Фридом интернэшнл», возможно, не ведая о том, получил средства от другой организации, частично финансируемой учреждением, которое, в свою очередь, окольным образом субсидировалось секретной службой». В панике я пробежала статью. Ни слова о «Сластене» и других писателях. Зато точный рассказ о ежемесячных выплатах, о том, как Хейли оставил преподавательскую должность по получении первой, а затем – это уже не касалось нас прямо – упоминание о Конгрессе за свободу культуры и его связи с ЦРУ. Затем, для пущей сенсационности, снова вытащена на свет история с «Энкаунтером». Сообщалось, что Т. Г. Хейли писал «резкие антикоммунистические статьи о восстании в Восточной Германии, о молчании западногерманских писателей по поводу Берлинской стены и недавно – о преследовании поэтов в Румынии. Вероятно, он как раз та родственная душа, каких секретные службы хотели бы видеть как можно больше на наших берегах: писатель правых взглядов, скептически относящийся к левым симпатиям своих коллег. Но при такой интенсивности тайного вмешательства в культуру неизбежно возникнут вопросы об открытости и о свободе художника в нынешней обстановке холодной войны. Никто пока не сомневается в честности остеновского жюри, но попечители, возможно, заинтересуются тем, какого сорта победитель выбран почтенным комитетом и в каких секретных учреждениях Лондона захлопали пробки шампанского, когда была объявлена фамилия Хейли».
Я прочла статью еще раз и двадцать минут сидела не шевелясь, забыв о моем остывающем кофе. Теперь это представлялось очевидным. Иначе и быть не могло: если бы я ему не сказала, сказал бы кто-то другой. Наказание мне за трусость. Как отвратительно и нелепо я буду выглядеть, оправдываясь с честным видом – припертая к стенке. Милый, я потому не сказала, что люблю тебя. Я боялась тебя потерять. Да уж, положение – красивее не бывает. Мое молчание, его позор. Я подумала отправиться прямо на вокзал, сесть в первый же лондонский поезд и исчезнуть из его жизни. Пусть один встретит бурю. Опять трусость. Но он же все равно не захочет видеть меня рядом. Так и вертелись мысли по кругу, хотя понимала, что выхода нет, мне придется держать перед ним ответ, пойти к нему и показать статью.
Я взяла купленного цыпленка, овощи и газеты, расплатилась за несъеденный завтрак и медленно пошла наверх к его улице. Еще на лестнице услышала пишущую машинку. Сейчас она должна будет замолкнуть. Я вошла и подождала, когда он обернется.
Он увидел меня, слегка улыбнулся и хотел продолжать, но я сказала:
– Лучше посмотри на это. Это не рецензия.
Газета была сложена статьей вверх. Он взял ее, отвернулся, чтобы прочесть, а я в оцепенении размышляла, собрать мне вещи или так сбежать, когда дойдет до дела. Под кроватью лежал мой чемоданчик. Надо не забыть фен. Но на это может не остаться времени. Он может просто вышвырнуть меня.
Наконец он повернулся ко мне и без выражения произнес:
– Это ужасно.
– Да.
– И что я должен на это сказать?
– Том, я не…
– Эта денежная цепочка. Ты послушай. Фонд и так далее «получил средства от другой организации, частично финансируемой учреждением, которое, в свою очередь, окольным образом субсидировалось секретной службой».
– Мне очень неприятно, Том.
– Частично? Окольным образом? Через трех посредников. Как мы должны были об этом догадаться?
– Не знаю. – Я услышала это «мы», но до ума оно не дошло.
Он сказал:
– Я ходил в их контору. Видел их материалы. Там все совершенно чисто.
– Конечно.
– Я что, должен был проверять их бухгалтерию? Как аудитор, что ли, черт возьми?
Теперь он возмущался.
– Просто не понимаю. Если правительство хочет распространять определенные мнения, зачем делать это тайно?
– Именно.
– У них свои дружественные журналисты. Совет по делам искусств, стипендии, Би-би-си, управление информации, королевские институты. И черт знает что еще. Они распоряжаются всей системой образования. Зачем через МИ-5?
– Это абсурд, Том.
– Это сумасшествие. Вот как эти секретные бюрократии держатся на плаву. Какая-то шушера, мелкая сошка придумывает, как угодить начальству. И никто не знает, для чего это, какой смысл. И никто даже не спрашивает. Это Кафка.
Он вдруг встал и подошел ко мне.
– Слушай, Сирина. Никто и никогда не говорил мне, что мне писать. Если я защищаю румынского поэта, это не значит, что я правый. Если называю Берлинскую стену навозной кучей, это не значит, что я пешка секретных служб. И если говорю, что западногерманские писатели трусы, раз молчат о ней.
– Конечно, нет.
– Но они ведь это внушают. Родственная душа – сдохнуть! Теперь все так будут думать.
Неужели все было так просто: он так любил меня и знал, что я люблю его так же, поэтому не мог меня заподозрить? Он стал расхаживать по мансардной комнатке. Половицы громко скрипели, лампа, подвешенная к стропилу, слегка шевельнулась. Тут-то и было самое время сказать ему правду, раз мы уже на полпути. Но я знала, что все равно буду оттягивать объяснение.
На него опять накатило бешенство. Почему он? Это несправедливо. Это чья-то месть. Только-только начала складываться репутация…
Потом он опомнился и сказал:
– В понедельник пойду в банк и скажу, что отказываюсь от дальнейших выплат.
