Ознакомительная версия.
И только в лифте я заметил, что держу в руке пустую коробочку. Вот простофиля, грифели засунул в карман куртки, а длинненькую коробочку с карандашом, как основную ценность, сжимал в кулаке от самого магазина. И не почувствовал, как она открылась и как мой карандаш выпал на снег.
Я искал его, пока совсем не стемнело. Ходил, смотрел себе под ноги, в который раз проходя путь от магазина и обратно. Потом вернулся домой, молча поужинал и очень рано лег спать.
Больше я никогда не выигрывал в книжную лотерею.
Вот и мои родители развелись, получив новую квартиру, которую они так ждали. Зачем она тогда им была нужна? Жили бы, как прежде, на Фрунзенской, неужели нам плохо там было? А я бы с Асей играл и музыкальную школу не бросил, да и вообще.
А теперь я еду в уже бывший мой дом, где каждый раз испытываю сильнейшее волнение сразу, как захожу в подъезд, почти такое же, как на подходе к нашей даче, но только там еще сильнее.
Сегодня Ася хочет Юрку мне показать, удостовериться, что с ним все в порядке. Я уже про него слышал. От бабушки по телефону. Ася с ним познакомилась прошлым летом на даче, когда сидела в саду на лавочке, наигрывала песенки, а мимо проходили местные ребята. И все мальчики, как сказала бабушка, оказались на удивление неплохие, а Юрка, значит, самый из них на удивление неплохой.
Юрка действительно производил впечатление. Одной рукой он почесывал широкую грудь, а другую, ухмыляясь, протягивал мне. Ребята с такими лицами обычно норовили отобрать у меня на улице деньги. Хорошо, что он при Асе, а не сам по себе. Я немного поговорил с бабушкой, поиграл с эрдельтерьером Дэном, а потом Ася предложила нам втроем прогуляться. Ну мы и пошли.
Решили сходить на Ленинские горы. Было уже совсем тепло, конец мая, обычно в такое время бабушка всегда на даче, но этот год особенный. Летом должен завершиться долгий и, может быть, самый важный этап в жизни бабушки Люды. Ася будет держать экзамены в Гнесинское, а это означало, что те десять лет, что бабушка ежедневно занималась с Асей гитарой, получат наконец-то достойное воплощение.
Для бабушки это были не просто занятия. Ее потаенное “я”, давно траченное временем актерское тщеславие, вдруг вышло и пробило себе дорогу талантом внучки.
А внучка находилась сейчас в том возрасте, когда ее едва ли не больше, чем перспектива Гнесинского училища, волновал шестнадцатилетний щербинский дуролом Юрка.
Мы шли к окружному мосту, чтобы по нему перейти на ту сторону реки. Подойдя к бульвару Третьей Фрунзенской, Ася вдруг прервала веселый разговор и заглянула в сумочку.
– Слушай, Юр, купи сигарет! – тоном, не терпящим возражений, приказала она.
Юрка радостно почапал к киоску. Ася, немного сбавив шаг, чтобы Юрка не сильно отстал, спросила:
– А ты, Алешка, куришь?
Я понял, что не могу опозориться перед Асей. Ася для меня всегда была необычайно взрослой, и все, что бы она ни делала, вызывало во мне стойкое уважение. Поэтому я произнес максимально небрежно:
– Ага, курю, конечно!
Ася удовлетворенно кивнула и крикнула вслед Юрке требовательно-капризно:
– Ю-ур! Две пачки!
Юрка дал понять, что услышал. Пока он стоял у киоска, Ася негромко поинтересовалась:
– И как он тебе?
Я ответил со всей прямотой:
– То, что надо!
Ася просияла. Через минуту Юрка подбежал к нам и вручил Асе сигареты. Одну пачку она протянула мне. Я начал было шарить по карманам, чтобы отдать Юрке деньги, но Ася посмотрела на меня таким взглядом, какой часто бывал у тети Юли, и произнесла:
– Алешка, ты что, совсем, что ли?
Я понял, что есть свои законы в ухаживании. Встречаешься с девушкой – будь любезен, покупай ее братцу покурить, а то быстро другие найдутся.
Мы перешли через мост, добрались до маленького прудика с купальней и уселись в траву неподалеку. Ася нам рассказала по секрету, что когда на прошлой неделе она пришла сюда с подругой, на том берегу расположился мужик, который, глядя на них, занимался онанизмом. Юрка радостно заржал, а я украдкой посмотрел на противоположный берег. Слава богу, никакого мужика в этот раз не было. Мы все втроем закурили. Я разглядывал сигаретную пачку. Красивая темно-синяя. Надпись золотом: “Вечерние”. Дорогие, сорок копеек стоят. Уважает Юрка мою сестру.
А тем временем Юрка решил поведать о своей жизни. Как они с другом Лехой Маяковским потрясающе интересно проводят время. В основном пьют портвейн и ходят через линию метелить городских, причем всегда побеждают. Мы с Асей уважительно слушали. Потом Юрка рассказал, как однажды, уже объединившись с городскими, они вместе дали шороху подольским. Вот какая содержательная жизнь у человека.
Потом Ася с Юркой показали, как они умеют курить по-цыгански. Я восхитился. Затем Асе настала пора идти шлифовать гитарное мастерство, а Юрке – на Курский вокзал на электричку. Когда мы встали, Ася подошла ко мне и немного приобняла.
– Какой ты худенький, Алешка, – засмеялась она, – сколько же ты весишь?
– Не знаю, – честно ответил я, – наверное, почти пятьдесят!
– А ты, Юрка? – с явной гордостью в голосе спросила его Ася. – Уж точно, что не пятьдесят!
– В прошлом месяце на весы встал, – сладко зевнув, ответил тот, – на восемьдесят четыре потянуло!
– Ничего себе! – восхитилась Ася. – Надо же, восемьдесят четыре! А почему так много, а, Юр?
– А это потому, – хохотнув, пояснил Юрка, – что у меня, Ась, как ты знаешь, одна вещь больно тяжелая!
– Ну, дурак! – с притворной обидой воскликнула Ася и даже шлепнула Юрку по спине. – Как не стыдно!
– Да ладно тебе! – снисходительно отмахнулся тот. – Я ботинки имею в виду!
Мы посадили Юрку на троллейбус, а потом я проводил Асю до подъезда. Домой ехать совсем не хотелось, но, как говорится, пора и честь знать. А с той пачки “Вечерних” я прокурил ровно двадцать лет.
Это оказалось совсем непросто – научиться спать по ночам. Да и вообще спать нужно днем. День – суетливый, бестолково мельтешащий, шумный, отвлекающий на всякую ерунду. А ночь – неспешная, солидная, без лишних звуков, отсекающая разом все, что не имеет значения, придающая происходящему привкус загадочности и романтики.
День неслучайно начинается утром, которое не зря считается временем разочарований. Отвратительное утреннее настроение куда естественнее, чем вечернее. Мне кажется даже, что нарочито бодрое пожелание доброго утра есть лицемерный способ скрыть вполне понятное раздражение. День, конечно, лучше, чем утро, но ненамного. Днем принимаются жесткие решения, рвутся старые связи, говорятся обидные слова.
Ночью же все по-другому. Обыденное кажется таинственным, масштабным, привлекательным и гораздо более интересным, чем оно есть на самом деле. Ночью ведутся задушевные разговоры и делаются важные признания.
Вот почему у многих именно к ночи ближе наступает пик работоспособности. Тут можно письма строчить, книги читать, к экзаменам готовиться.
Так что ночью спать глупо и расточительно. Особенно если работать по тому режиму, какой был у меня последние лет пять.
Но нужно возвращаться к нормальной жизни, тем более что она становилась с каждым днем все содержательнее. Во всем нужна тренировка. Я начал постепенно, шаг за шагом, отучать себя от ночных бдений. К маю мне удавалось, хотя и с переменным успехом, засыпать часа в два ночи. Теперь нужно было придумывать себе занятие на светлое время суток. Как нельзя кстати здорово потеплело, начался пляжный сезон.
Дом наш находился практически на берегу Москвы-реки. До ближайшего места, где можно расстелить тряпку, позагорать и покупаться, пешком было идти несколько минут.
Я просыпался, обходил окрестные газетные киоски и с кипой газет и журналов шел на речку. Проводил там время до обеда, потом отправлялся по магазинам, забирал Рому из детского сада и ждал прихода Лены с работы. А уже вечером я либо уезжал к тете Юле за очередной порцией литературы и разговоров, либо просто торчал дома, смотрел телевизор, благо было что посмотреть. А на ночь читал, пока не слипались глаза.
Но одно оставалось неизменным. Что бы там ни было, во сколько бы меня ни заставал сон, в четыре утра я просыпался от чувства голода. Я вставал, тащился на кухню, ставил табуретку перед холодильником, садился и начинал тупо пялиться в его недра. Дело в том, что именно в четыре часа в нашей реанимации всегда была пересменка с чаепитием. Я превратился в настоящую дрессированную собачку, над которой помудрил физиолог Павлов.
В начале пятого, после нехитрого завтрака, тихонько, чтобы никого не разбудить, я выходил на балкон. Небо светлело, близился рассвет, в роще около шлюза заливались соловьи. А я курил и смотрел туда, где над холмом с церквями виднелась крыша моей больницы. Можно даже было различить синий свет кварца на тринадцатом этаже, где располагались операционные.
Ознакомительная версия.
