Ознакомительная версия.
— По-моему, за нами следят.
У меня похолодело в животе от ужаса — мелькнула мысль, что он все знает и смеется надо мной. Но он был серьезен. Я оглянулась. Холодный ветер прогнал гуляющих. Виднелась только одна фигура, метрах в двухстах, если не больше.
— Этот?
— Он в кожаном пальто. Уверен, что видел его, когда выходили из дома.
Мы остановились, чтобы он нас нагнал, но через минуту он перешел дорогу и свернул в переулок, в сторону от моря. Но тут для нас стало важнее успеть в ресторан до того, как там перестанут подавать обед, и мы заторопились обратно к Лейнсу, к нашему «обычному», а потом жареному скату под шабли и, в заключение — противному силлабабу.
Когда мы вышли из ресторана, Том сказал: «Вон он», — и показал рукой. Но я увидела только пустой перекресток. Он побежал туда и, судя по тому, как остановился там, уперев руки в бока, тоже никого не увидел.
Теперь еще более настоятельной стала потребность вернуться в квартиру и вдвоем очутиться в постели. Том был особенно неистов или пылок, так что я даже не решилась дразнить его. На меня уже веяла холодом будущая неделя. Завтра дневным поездом я поеду домой, вымою голову, приготовлю одежду, а в понедельник мне предстояло объясниться перед начальством, увидеть утренние газеты и раньше или позже сказать правду Тому. Не знаю, кого из нас ждала беда — или худшая беда, если можно говорить о размерах. Кого из нас ждет позор? Прошу, пусть меня одну, а не обоих, думала я, глядя, как Том слезает с кровати, собирает одежду и голый уходит в ванную. Он не знал, что ждет нас впереди, и ничем не заслужил этого. Просто невезение — что попал на меня. С этой мыслью я уснула — как обычно, под стук машинки. Забыться — лучшего варианта сейчас не было. Заснула крепко, без сновидений. В начале вечера он тихо вошел в спальню, лег ко мне, и все началось сызнова. Он был изумителен.
В воскресенье, дома на Сент-Огастинс-роуд, я опять провела бессонную ночь. Читать мешало волнение. Сквозь ветви каштана и щель между занавесками уличный фонарь бросал на потолок неровную полосу света, а я лежала на спине и смотрела на нее. При всей отчаянности положения я не представляла себе, как можно было действовать иначе. Если бы я не поступила в МИ-5, я не встретила бы Тома. Если бы сказала ему при первой встрече, где я работаю — а с чего бы говорить это чужому человеку? — он выставил бы меня за дверь. И дальше, с каждым днем, когда он все больше мне нравился, а потом уже влюбилась в него, — становилось все труднее и рискованнее сказать ему правду, хотя с каждым днем — все важнее. Я была в западне, причем с самого начала. Я подолгу фантазировала о том, как хорошо было бы иметь достаточно денег и решительности, чтобы разом все оборвать, ничего не объясняя, и уехать подальше, в какое-то чистое, тихое место, вроде острова Кумлинге в Балтийском море. Я воображала себя под водянистым солнышком, свободной от всех обязательств и связей: иду налегке по узкой дорожке вдоль песчаного берега бухты, поросшего армерией и утесником, с одинокой сосной; дорога поднимается по мысу к простой белой деревенской церкви, и там на маленьком погосте — новая плита и в банке из-под варенья — колокольчики, оставленные ключницей. Я садилась на траву у могилы и думала о Тони, вспоминала, как целое лето мы были нежными любовниками, и прощала его за то, что он предал свою страну. Это был короткий глупый эпизод, порожденный благими намерениями и не причинивший реального вреда. Я могла бы простить его, потому что все разрешилось бы на Кумлинге, где воздух легок и чист. Жила ли я когда-нибудь лучше и проще, чем в те выходные дни в доме лесника близ Бери-Сент-Эдмундс, где немолодой мужчина обожал меня, стряпал для меня, направлял меня?
Уже сейчас, в четыре тридцать утра, из поездов и фургонов на платформы и тротуары вылетали связки газет с фотографией Тома. И в них — его заявление для «Пресс ассошиэйшн». И во вторник газеты накинутся на него. Я зажгла свет, надела халат и села в кресло. Т. Г. Хейли, лакей секретных служб, имя его замарано, не успев обозначиться, и это я, нет, мы, Сирина Фрум и ее начальники опозорили его. Кто поверит тому, что он написал о румынской цензуре, если его слова оплачены из секретных ассигнований? Наша дорогая «Сластена» подпорчена. Там были еще девять писателей, возможно, более важных, более нужных и незасвеченных. Я представляла себе, как говорят это на четвертом этаже: «проект сохранится». Я думала о том, что скажет Иэн Гамильтон. Из-за нервной бессонницы мои фантазии проецировались прямо на сетчатку. Я видела в темноте его бесплотную улыбку, и он отворачивался, пожав плечами. «Что ж, придется найти кого-нибудь другого. Жаль. Способный был парень». Наверное, я преувеличивала. Спендер пережил скандал с «Энкаунтером», и сам журнал остался жив. Но Спендер не был так уязвим. Тома воспримут как лжеца.
Я заснула на час, и меня разбудил будильник. Помылась и оделась, как в тумане; думать о предстоящем дне не было сил. Дом отсырел и выстыл за ночь, но в кухне было веселее. У Бриджет в девять был важный экзамен, и Трисия с Полиной снаряжали ей завтрак в дорогу. Кто-то из них налил мне кружку чаю; я сидела в сторонке и грела об нее руки, слушала, как они подшучивают друг над дружкой, и жалела, что не могу стать адвокатом по имущественному праву. Когда Полина спросила, почему у меня такой хмурый вид, я честно ответила, что не спала ночь. В утешение меня погладили по плечу и дали сэндвич с яичницей и беконом. Я чуть не расплакалась от такой доброты и вызвалась перемыть посуду, пока они собираются. Это успокаивало: домашнее хозяйство, горячая вода, пена, пар над чистыми мокрыми тарелками.
Из дома я уходила последней. Перед входной дверью среди рекламных листовок, рассыпавшихся по линолеуму, лежала открытка, адресованная мне. На картинке — берег Антигуа и женщина с корзиной цветов на голове. От Джереми Мотта.
«Сирина, привет. Сбежал от эдинбургской зимы. Какое счастье — сбросить, наконец, пальто. Приятное таинственное рандеву на прошлой неделе, много разговоров о тебе! Приезжай как-нибудь повидаться. Ццц. Джереми».
Рандеву? Разгадывать загадки не было настроения. Я сунула открытку в сумку и быстро пошла к метро. Старалась быть мужественной и фаталисткой. Буря местного значения, скандал из-за финансирования, в любом случае от меня ничего не зависит. Могу потерять любимого человека и работу, но смерть никому не угрожает.
Я решила просмотреть газеты в Камдене, чтобы меня не увидел с кипой кто-нибудь с работы. Поэтому остановилась на ледяном сквозняке, продувавшем зал перед кассами через два входа, и занялась борьбой с трепещущими листами. На первых полосах Тома не было, но все полноформатные газеты, и «Дейли мейл», и «Экспресс» дали статьи о нем с разными фотографиями. В основном — повторение прежнего с добавлением отрывков из его заявления в «Пресс ассошиэйшн». Везде с его словами, что он не знает никого из МИ-5. Нехорошо, но могло быть хуже. Без свежей информации история, скорее всего, заглохнет. Так что через двадцать минут, когда я шла по Керзон-стрит, походка моя была почти пружинистой. Еще через пять минут я подошла к конторе, и пульс у меня не изменился при виде лежавшего на столе конверта внутренней почты. Там было то, чего я и ожидала, — вызов в кабинет Таппа к 9.00. Я повесила пальто и поднялась на лифте.
Они ждали меня — Тапп, Наттинг, седоватый высохший джентльмен с пятого этажа и Макс. У меня было впечатление, что я иду навстречу тишине. Они пили кофе, но мне никто не предложил, только Тапп показал ладонью на свободный стул. На низком столике перед ними лежала стопка газетных вырезок. Рядом книга Тома. Тапп взял ее, раскрыл и прочел: «Сирине». Он бросил книгу на вырезки.
— Итак, мисс Фрум. Почему мы во всех газетах?
— Это идет не от меня.
Короткую паузу заполнило мягкое недоверчивое покашливание, после чего Тапп нейтральным тоном сказал:
— Вот как. — Затем: — Вы… видитесь с этим человеком?
«Видитесь» он произнес так, что глагол прозвучал непристойно. Я кивнула, обвела глазами собравшихся и встретила пристальный взгляд Макса. На этот раз он не отвел взгляд, и я его выдержала. Он только раз глянул в сторону — когда снова заговорил Тапп.
— С каких пор?
— С октября.
— Вы видитесь с ним в Лондоне?
— По большей части в Брайтоне. По выходным. Слушайте, он ничего не знает. Он не подозревает меня.
— Вот как. — Это было сказано тем же равнодушным тоном.
— А если и заподозрил бы, вряд ли захотел бы делиться с прессой.
Они наблюдали за мной, ждали продолжения. Я почувствовала себя такой дурой, какой, по всему судя, считали меня они. Тапп сказал:
— Вы сознаете, что попали в серьезную неприятность?
Вопрос был законный. Я кивнула.
— Скажите мне, почему вы так думаете.
— Потому что, по вашему мнению, я не умею держать язык за зубами.
Ознакомительная версия.
