— Послушайтесь моего совета, — сказал он. — Увольтесь, найдите работу где-нибудь в Штатах, вложите деньги в недвижимость, начинайте готовиться к уходу на покой, получите развод.
Белый мрамор был выложен полудрагоценными камнями, образующими цветочный узор без малейшей трещинки и каллиграфические надписи — изящные, свободные, утонченные формы. На ощупь поверхность была гладкой, прохладной. Цепочки черных коранических букв тянулись вдоль длинных сторон гробницы, наверху темнела россыпь поменьше. Я медленно провел рукой по словам, отыскивая границы между вкраплениями камней и мрамором — конечно, не ради того, чтобы уличить мастеров в недобросовестности, а чтобы найти следы человеческого труда, черты индивидуального в цельном совершенстве гробницы.
Только когда мы вернулись через сад к воротам, я спросил нашего шофера, что означают слова в усыпальнице. Это были девяносто девять имен Бога.
Утром я отправился на поиски Оуэна Брейдмаса. На клочке бумаги, который я привез из Бомбея, был не адрес, а лишь несколько общих указаний. Адрес, оставленный Оуэном, — Пенджабский университет, до востребования, — предназначался только для писем, сказал Ананд. А если я захочу повидать его самого, мне надо будет найти дом с закрытым деревянным балкончиком на полпути между Лохарскими и Кашмирскими воротами в Старом городе.
Границы Старого города я достиг без особенного труда. Уличный шум мотоциклов и автобусов сменился гамом длинного базара. Дорога сузилась, когда я миновал Лохарские ворота — кирпичное сооружение с широкими надстройками в форме башенок по обеим сторонам.
Очутившись внутри, я начал собирать впечатления, а это не то же самое, что просто смотреть вокруг. Я заметил, что иду слишком быстро — такой темп годился только для запруженных транспортом улиц, которые остались за моей спиной. У меня возникло впечатление узости и теней, коричневых тонов, дерева и кирпича, утоптанной земли под ногами. Воздух был вековой выдержки — мертвый, тяжелый, затхлый. У меня возникло впечатление сырости и толпы, людей в тесных закутках, мужчин в разнообразных нарядах, скользящих мимо женщин в длинных, белых, расшитых цветными нитками паранджах до пят с шестиугольными, затянутыми сеткой отверстиями, чтобы можно было видеть мир хотя бы в клеточку, — отверстиями, похожими на зарешеченные окошки, которые подстраивались под каждый их шаг, каждое движение глаз. Ослики, груженные кирпичом, дети, присаживающиеся над открытыми сточными канавами. Я глянул на свой клочок, сделал неуверенный поворот. Медные и латунные изделия. Сапожник в полутьме будки. Это общее свойство всех старых городов — хранить неизменную форму, не тревожа времени, которое висит здесь в одном ряду с кожаными ремнями и мотками пряжи. Ручной труд, зловоние и болезни, лица, чьим обладателям можно дать лет по четыреста. Здесь были лошади, овцы, ослы, быки и коровы. У меня возникло впечатление, что за мной кто-то следит.
Вывески на урду, голоса, перекликающиеся над моей головой с деревянных балкончиков. Я блуждал около получаса в такой густой толпе, что не мог высматривать ориентиры — минареты и купола Бадшахи, большую мечеть на северо-западном краю. Без карты нельзя было даже остановить кого-нибудь и показать примерно, куда мне нужно. Я забрел в лабиринт переулков позади торговых рядов. Сосредоточился. Американец, сам себе дающий указания и советы. Женщина прилепляла к низкой стене овальные куски коровьего навоза — сушить.
Я обернулся посмотреть, кто мог увязаться за мной. Двое мальчишек, старшему — лет десять. Они, похоже, слегка оробели. Потом младший что-то произнес — босоногий, в яркой зеленой шапочке, — второй показал туда, откуда я пришел, и зашагал в том направлении, оглядываясь и проверяя, иду ли я следом.
Они привели меня к дому, где жил Оуэн. Один высокий белый человек ищет другого — так, должно быть, рассудили мальчишки. А что еще ему делать на этих запутанных улочках?
Дверь в его комнату была открыта. Он отдыхал на деревянной скамье, где было устроено ложе из старых ковров и подушек. На полу стоял медный поднос с какими-то книгами и бумагами. На невысоком комоде — кувшин с водой. Обычный стул для меня. Этим меблировка почти исчерпывалась. В комнате царил полумрак — видимо, Оуэн берег глаза от апрельского солнца.
Когда я вошел, он оторвался от книги, чтобы окинуть меня испытующим взглядом, привести мои габариты, силуэт, пропорции, облик в соответствие с хранящимися в его памяти именем и судьбой. Миг, когда я словно завис между двумя точками во времени, миг безмолвного вопрошания. В комнате стоял смешанный запах, чувствовалась и близость канализационного стока снаружи.
Оуэн выглядел немного усталым, чуть больше чем усталым, но голос его звучал радушно и уверенно, и он, казалось, был расположен к разговору.
(Только вчера вечером, опустив руку на мраморную гробницу, я решил, что попробую отыскать его и поговорить с ним еще раз, последний. Не он ли постарался запечатлеть у меня в сознании этот образ — образ человека в зале, полном камней, ощупывающего высеченные на них греческие буквы своими по-деревенски грубыми руками?)
— Я стремился сюда всю жизнь, — сказал он. — Бессознательно, конечно. Я не отдавал себе в этом отчета, пока не вошел сюда после ярких красок и света, алых шарфов, которыми здесь обматывают головы, после всех этих закусочных с молотым чили и куркумой, кастрюлек с индиго, после всех этих разноцветных порошков и красителей. Горчица, лавровый лист, перец и кардамон. Вы понимаете, что я сделал, придя в эту комнату, правда? Взял с собой только имена. Кедровые орехи, грецкие орехи, миндаль, кешью. Одно могу сказать: я не был удивлен тем, что очутился здесь. Едва переступив порог, я понял правильность, неизбежность этого — именно сюда я стремился всю жизнь. Нужное количество предметов, нужные пропорции. Я приближался к этой комнате шестьдесят лет.
— Ананд говорил о вас.
— Он мне написал. Сообщил, что вы собираетесь в эти края. Я был уверен, что вы придете.
— Да?
— Но когда вы появились в дверях, я вас почему-то не узнал. Я удивился, Джеймс. Подумал, кто бы это мог быть. Вы казались знакомым — но у меня возникло ужасно странное чувство. Я ничего не понимал. Мне почудилось, что это неспроста. Уж не умираю ли я, мелькнула мыслишка. Уж не за мной ли он?
— Вы держались молодцом, если и вправду приняли меня за посланца из иного мира.
— А я готов, — со смехом ответил он. — Давно успел подготовиться. Считаю трещины на стене.
На медном подносе лежала светло-серая книжечка. «Язык хароштхи для начинающих». Я взял ее и полистал. Урок первый, алфавит. Урок второй, медиальные гласные. Всего уроков было семь, на задней стороне обложки — каменный Будда с нимбом в виде надписи на хароштхи.
— Оборванные люди сидят на корточках в пыли вокруг уличного рассказчика, — произнес он. — Кто-то стучит в барабан, мальчик оборачивает вокруг шеи змею. Рассказчик начинает говорить. Головы кивают, покачиваются, дети приседают в сторонке пописать. Он излагает свою повесть в быстром темпе, нанизывая событие за событием, чередуя предание с выдумкой. Его маленький сын обходит слушателей с деревянной миской для монет. Когда рассказчик делает паузу, чтобы собраться с мыслями, взвесить в уме события и героев, подвести итог для опоздавших, расставить все по порядку, люди проявляют нетерпение, потом сердятся, выкрикивают вместе: «Нарисуй нам их лица, скажи, что они говорили!»
Он странствовал. Он передвигался на автобусах и поездах и много ходил пешком — однажды шел целых шесть недель кряду от высеченного в скалах святилища до каменной стелы — по всем местам, где были надписи, в основном на древних местных языках с использованием брами[30]. Ананд предлагал ему арендовать машину, но Оуэн боялся садиться за руль в Индии — боялся животных на дороге, спящих людей по ночам, боялся застрять в пробке посреди какого-нибудь базара, в гуще народа, в духоте и давке. Кошмарная сила толпы, мощь религии — для него они были связаны. Людские массы означали преклонение и неистовство, потерю управляемости, затоптанных детей. Он путешествовал в вагонах второго класса с деревянными сиденьями. Пробирался между лежащими вповалку телами на платформах, видел, как люди несут в поезд взятые напрокат матрацы. Ночевал в гостиницах, бунгало, маленьких дешевых приютах рядом с местами паломничества и около крупных раскопок. Иногда останавливался у приятелей Ананда, у знакомых других коллег. Он рылся в памяти — накопленный за всю жизнь багаж имен и адресов, рассеянных по всему миру, пришелся тут очень кстати.
Ржавые жестяные хибарки, печи для обжига кирпичей, буйвол, серебристый от грязи. Ему казалось, что его автобус все время тащится между двумя дизельными грузовиками, стреляющими дымом. Близ Пуны сидели под баньяном человек десять, все в бело-розовой кисее. В Сурате он побрел по железнодорожному полотну и наткнулся на город-призрак, который был спутником, копией реального города. В хижинах, палатках, на улицах кишели люди. Цирюльник на перекрестке и врач, лечащий глаза. Человек с горчичным маслом и маленькой ложечкой для прочистки ушей. Другой человек брил желающим подмышки. Жизнь дремала и бурлила в дыму тысяч костров, на которых готовилась пища. Красные и синие граффити на хинди. Свастики, кони, сценки из жизни Кришны. На окраине Майсура его подобрал мужчина в «рэмблере». Он вел машину, не снимая руки с клаксона, — люди и буйволы уступали ему дорогу, но медленно, в своем собственном неторопливом ритме. Он был молод, с намеком на усики и сочной нижней губой; на нем была розовая безрукавка поверх зеленой рубашки.
