Лидеры республиканцев не снизошли до того, чтобы отнестись к самовыдвижению Уинчелла серьезно; на их взгляд, практически неуязвимый на данный момент пересмешник то ли устроил очередное, служащее интересам саморекламы, шоу с целью вытрясти доллар-другой из кучки богатеев, остающихся непреклонными демократами, то ли решил сыграть роль пробника — лихого конька, который «расшевеливает» случную кобылу, прежде чем к ней подпускают племенного жеребца, — перед появлением на авансцене Рузвельта (или, может быть, его амбициозной супруги), подогрев и вместе с тем замерив антилиндберговские настроения в ситуации, в которой официальные замеры общественного мнения, проводимые по всей стране, показывают воистину небывалую поддержку Линдберга избирателями всех отдельно обсчитываемых категорий (кроме евреев) на уровне от восьмидесяти до девяноста процентов. Одним словом, Уинчелл казался кандидатом от американского еврейства, сам будучи при этом даже не просто евреем, а самым настоящим жидом, — и категорически отличаясь в этом плане от еврейских нобилей из ближнего круга бывшего президента Рузвельта — таких, как личный друг ФДР сверхбогач Бернард Барух, губернатор штата Нью-Йорк банкир Герберт Леман или уже ушедший в отставку член Верховного суда Луис Брандейс. И словно бы вульгарных, типично жидовских замашек выходца из еврейской голытьбы Уинчеллу было мало, — а ведь именно эти черты и свойства практически перекрывают евреям путь в мало-мальскую власть и в хоть сколько-нибудь серьезный бизнес по всей Америке (если не считать некоторых районов Нью-Йорка чуть ли не со стопроцентным еврейским населением), — у этого кандидата в президенты имелась дурная слава потаскуна и распутника, особенно охочего до длинноногих старлеток, пьяницы и прожигателя жизни в привычном ему кругу голливудской и бродвейской богемы, — что само по себе предавало его анафеме со стороны пуританского большинства избирателей. Его самовыдвижение было шуткой — и республиканцы отнеслись к этому именно так.
Но на нашей улице в ту неделю — сразу же после изгнания Уинчелла отовсюду и его мгновенного воскресения в роли кандидата в президенты страны — значение двух этих взаимосвязанных событий стало чуть ли не единственной темой для разговоров. Прожив почти два года в ситуации, когда не знаешь, поверить ли в самое худшее или всецело сосредоточиться на нуждах дня, беспомощно ловя каждый новый слух относительно того, как именно собирается обойтись с евреями правительство, и не имея ни возможности, ни мужества подкрепить ту или иную позицию беспристрастными фактами, — после всех этих волнений и разочарований, наши родители и соседи настолько созрели для самообольщения, что, высыпав тем вечером на улицу и рассевшись на раскладных стульях, они — проскакивая в беседе одну остановку за другой, — постепенно добрались до споров о том, кому Уинчелл предложит баллотироваться в связке с ним в вице-президенты и кого, уже будучи избран, назначит членами кабинета министров. А кого призовет в Верховный суд? И кто в конце концов станет величайшим лидером в истории демократического движения — Франклин Делано Рузвельт или Уолтер Уинчелл? Взрослые предавались бесчисленным фантазиям — и это же настроение передалось и детям, которые принялись плясать, то выкрикивая, то напевая: Вин-шела — в прези-ден-ты! Вин-шела — в прези-ден-ты! Разумеется, даже малые дети вроде меня понимали, что еврея никогда не выберут президентом США (не говоря уж о том, что этим евреем оказался грубиян и сквернослов Уинчелл), — в Конституции это записано не было, — но с таким же успехом могло оказаться и записано. Но даже стопроцентное осознание этого факта не мешало нашим взрослым, утратив здравый смысл, воображать себя и своих отпрысков обитателями наступившего на земле рая.
Бракосочетание рабби Бенгельсдорфа и тети Эвелин состоялось в воскресенье в середине июня. Моих родителей не пригласили, да они и не ждали приглашения, — и все же моя мать была страшно расстроена. Я и раньше слышал, как она плачет у себя в спальне, хотя и не часто, — и слезы ее мне, разумеется, не нравились, но за все те месяцы, что мои родители сопротивлялись навязываемой им администрацией Линдберга роли вынужденных переселенцев и искали единственно возможный в сложившейся ситуации выход, мне ни разу не доводилось видеть ее столь безутешной.
— Ну почему это обязательно должно было случиться с нашей семьей? — пожаловалась она мужу.
— Ну, женятся и женятся, — ответил он. — Это ведь не конец света.
— Но я не могу не думать о том, как воспринял бы это мой отец!
— Твой отец умер. И мой отец умер. Оба они были уже весьма пожилыми людьми. Поэтому они заболели и умерли.
Он говорил с ней невероятно нежно и ласково, но она пребывала в таком горе, что чем утешительнее звучали его слова, тем сильнее она страдала.
— И о маме я тоже думаю. Бедная мамочка, она бы в такой ситуации совсем растерялась.
— Солнышко мое, все могло обернуться гораздо худшим — и ты сама это знаешь.
— И еще обернется, — возразила мать.
— Может, обернется, а может, и обойдется. Может быть, все теперь постепенно переменится к лучшему. Уинчелл…
— Да брось ты! Уолтер Уинчелл никогда не…
— Тсс, милая. Не при маленьком.
Так я понял, что Уолтер Уинчелл не является на самом деле кандидатом американского еврейства. Он был кандидатом еврейской детворы — кандидатом для детворы, кандидатом, на которого детям полагалось надеяться. Так во младенчестве материнская грудь сулит не только молоко, но и избавление от неизреченных страхов.
Бракосочетание прошло в синагоге самого рабби, а торжественный прием — в бальном зале «Эссекс-Хауса» — самого шикарного отеля во всем Ньюарке. Список сильных мира сего, почтивших церемонию своим присутствием с женами, был опубликован в «Ньюарк санди колл» отдельной колонкой, наряду с репортажем о свадьбе и прямо под фотографиями новобрачных. Список оказался на удивление длинным и впечатляющим — и я приведу его здесь, чтобы объяснить, почему мне порой казалось, будто мои родители и их друзья из компании «Метрополитен» совершенно утратили связь с реальностью, если они считают, что правительственная программа, реализуемая таким общепризнанным светилом, как рабби Бенгельсдорф, может принести кому бы то ни было хоть малейший вред.
Начать с того, что на свадьбу прибыли видные представители еврейства — родственники и друзья, прихожане синагоги, в которой служил рабби Бенгельсдорф, почитатели и коллеги как из Ньюарка, так и специально приехавшие из других городов. И множество неевреев. И — как значилось в репортаже, занявшем в «Санди колл» полторы полосы из двух, отведенных на светскую жизнь как таковую, — в числе приглашенных, которым не удалось прибыть на церемонию — и они ограничились поэтому присылкой приветственных телеграмм, — была Первая леди страны Энн Морроу Линдберг, которую в газете назвали близким другом раввина — земляка и коллеги по поэтическому цеху, с которым супругу президента объединяют культурные и интеллектуальные интересы, о чем они часто беседуют с глазу на глаз в Белом доме за чашкой чая, затрагивая философские, литературные, религиозные и морально-этические вопросы.
Ньюарк на церемонии представляли два самых высокопоставленных чиновника-еврея за всю историю города: экс-мэр (просидевший в этом кресле два срока) Мейер Элленстейн и городской казначей Гарри С. Рейхенстейн, а также пятеро из захвативших в Ньюарке с некоторых пор власть ирландцев: директор департамента общественной безопасности, директор департамента промышленности и финансов, начальник садово-паркового хозяйства, главный инженер города и председатель объединенного совета корпораций. Присутствовали также директор почты, директор и председатель попечительского совета Публичной библиотеки. Науку и просвещение на церемонии представляли ректор Ньюаркского университета, ректор Ньюаркского технического университета, ректор пединститута и заведующий городским отделом начального и среднего образования. Было здесь и изрядное количество лиц духовного звания — протестантов, католиков и иудеев. Первую баптистскую церковь с самой многочисленной в городе негритянской паствой представлял преподобный Джордж Э. Доукинс; собор Св. Троицы — отец Артур Дампер; епископальную церковь Милосердия Господня — преподобный Чарльз Л. Гомф; православную церковь Св. Николая на Хай-стрит — батюшка Георгий Е. Спиридакис; а собор Св. Патрика — его высокопреподобие Джон Делани.
Отсутствовал (на взгляд моих родителей, вызывающе отсутствовал — тем более что этого отсутствия словно бы не заметила газета) главный антагонист Бенгельсдорфа и вместе с тем наиболее чтимый из ньюаркских раввинов Иоахим Принц из синагоги «Бней Авраам». До того как Бенгельсдорф стал фигурой общенационального значения, рабби Принц был куда большим духовным авторитетом для ньюаркских евреев (и не только ньюаркских), да и для теологов любой конфессии, чем его старший по возрасту собрат, и он так и остался единственным из трех раввинов-фундаменталистов, окормляющих три богатейшие в городе паствы, кто ни на мгновение не усомнился в категорическом неприятии Линдберга. Двое других — Чарльз И. Гофман из синагоги «Охев Шалом» и Соломон Фостер из синагоги «Бней Ешурун», однако присутствовали, причем рабби Фостер провел религиозный обряд бракосочетания.
