Я осмотрелся, но никто не привлек моего внимания. Мне хотелось чего-нибудь свежего, нетронутого — женщину с Аляски, скажем, или с Виргинских островов. Чистый, свежий товар с естественным ароматом. Конечно, ничего подобного я не нашел. Это, правда, меня не слишком расстроило. В общем, мне было наплевать, найду я кого-нибудь или нет. Главное — не проявлять нетерпения и не торопиться. Все в свое время.
Мы проехали мимо Триумфальной арки. Несколько туристов топтались вокруг останков Неизвестного солдата. Катя́ по Булонскому лесу, я поглядывал на всех этих богатых б…ей, ехавших в своих лимузинах. Они сидели с таким видом, точно куда-то спешили по важному делу. Этот вид должен был придать им значимости, к тому же показать всему миру, как мягко скользят по земле их «роллс-ройсы» и «испано-сюизы». Но я скользил по этой земле еще мягче, чем их «роллс-ройсы». Я весь был точно из бархата — сплошной бархат. Бархатная кора головного мозга, бархатные позвонки. И даже бархатная колесная мазь! Все-таки хорошо хотя бы полчаса быть богатым и сорить деньгами, как пьяный матрос. Весь мир — у ваших ног. И вы даже не знаете, что с ним делать, и это самое приятное. Вы можете развалиться на сиденье и смотреть, как на счетчике набегает огромная сумма, вы можете позволить ветру трепать ваши волосы, вы можете остановить такси и зайти что-нибудь выпить, а потом, дав шоферу солидные чаевые, уйти, посвистывая, как будто для вас это самое обычное дело. Но вы не можете начать революцию, и вам никогда не удастся вычистить всю грязь из вашего нутра.
Когда мы подъехали к Порт-д'Отей, я попросил шофера подвезти меня к реке. Возле Севрского моста я вышел и пошел по берегу в сторону виадука. Здесь Сена суживается, становясь похожей на ручей, и деревья обступают ее вплотную с обеих сторон. Вода зеленая и блестящая, особенно у противоположного берега. Покашливая моторами, по реке плыли баржи. Купальщики в коротких трусиках стояли в траве, подставляя себя солнцу. Все было напоено солнечным светом, пульсировало, было реальным и близким.
Проходя мимо пивной под открытым небом, я увидел группу велосипедистов, сидящих за столом. Я сел рядом с ними и заказал кружку пива. Слушая их болтовню, я вспомнил Жинетт и представил себе, как она мечется по комнате, рвет на себе волосы, рыдает и мычит — я это уже не раз видел. Я представил себе шляпу Филмора, висящую на гвозде, и стал думать, придутся ли мне впору его костюмы и пальто. Его пальто-реглан мне особенно нравилось. Филмор сейчас далеко. Скоро под ним будет качаться корабль. Английский язык! Он соскучился по английскому языку! Надо же придумать такое!
Неожиданно я вдруг сообразил, что если бы мне захотелось, то и я мог бы уехать в Америку. В первый раз мне представилась такая возможность, и я спросил себя: «Ты хочешь уехать?» И не получил ответа. Мои мысли унеслись в прошлое, к океану, к другим берегам, к небоскребам, которые я видел в последний раз исчезающими под сеткой мелкого снега. Я вообразил, как они снова наползают на меня, вообразил тот напор, который так ужасал меня в них. Я видел огни, пробивающиеся между их ребрами. Видел весь этот огромный город, раскинувшийся от Гарлема до Баттери, улицы, кишащие муравьями, стремительные поезда надземки, толпу, выходящую из театров. На секунду я вспомнил свою жену — где она? Что с ней сталось?
От всех этих мыслей на меня снизошел тихий мир. Тут, где эта река так плавно несет свои воды между холмами, лежит земля с таким богатейшим прошлым, что, как бы далеко назад ни забегала ваша мысль, эта земля всегда была и всегда на ней был человек. Перед моими глазами в солнечной дымке течет и дрожит золотой покой, и только безумный невротик может от него отвернуться. Течение Сены здесь так спокойно, что его замечаешь с трудом. Оно лениво и сонно, а сама Сена — точно огромная артерия человеческого тела. В той тишине, которая снизошла на меня, мне казалось, что я взобрался на высокую гору и у меня появилось наконец время, чтобы осмотреться кругом и понять значение того ландшафта, что развернулся под моими ногами.
Двуногие существа представляют собой странную флору и фауну. Издали они незначительны; вблизи — часто уродливы и зловредны. Больше всего они нуждаются в пространстве, и пространство даже важнее времени.
Солнце заходит. Я чувствую, как эта река течет сквозь меня — ее прошлое, ее древняя земля, переменчивый климат. Мирные холмы окаймляют ее. Течение этой реки и ее русло вечны.
Несколько мыслей об авторе этой книги
Норман Мейлер
Писатели, чье творчество постижимо как образ, созданный кинозвездами, легче всего становятся легендой. Хемингуэй и Фицджеральд оставляют в нашем сознании отпечаток столь же ясный, как Богарт или Кэгни. Мы понимаем их сразу. Генри Миллер, однако, соотносится с легендой примерно так же, как антиматерия с материей. Его жизнь противоположна самой идее легенды. Если бы он остался тем человеком, которым впервые представил себя в «Тропике Рака» — человеком со стальным фаллосом, едким умом и несравненно, неукротимо свободным сердцем, остро испытывающим счастье от самого факта бытия и переносящим без нытья тоску, если бы он остался тем же знатоком запахов сточных канав, различающим все их нюансы, той же благородной, неистребимой крысой, гложущей жизнь, — тогда он и в самом деле мог бы стать легендой, своего рода парижским Богартом или американским Бельмондо.
Но на самом деле Миллер, по всей вероятности, никогда не был слишком похож на того персонажа, которым изобразил себя в «Тропике Рака». Что-то здесь не сходится, несмотря на определенную автобиографичность. Совершенно очевидно, что в нем было больше очарования, чем он о том рассказывает, — иначе, как объяснить все эти обеды на дармовщинку, всех этих людей, на чей счет он живет, всех этих шлюх, которые его обожают? Чем-то он, должно быть, подкупал их. Возможно, его друзья даже видели в нем нечто ангельское и — Боже упаси! — уязвимое. Описывая квартиру в Клиши, которую Миллер снимал с Альфредом Перлесом, Анаис Нин замечает, что Миллер поддерживал в доме образцовый порядок. «Генри ведет хозяйство, как голландская экономка. Он чистоплотен и аккуратен. Никакой грязной посуды. Прямо-таки монашеская квартира, ни намека на роскошь или изнеженность»[17].
Даже по этим немногим фактам можно догадаться, что в «Тропике Рака» больше вымысла, чем реальности. Это, конечно, ни на йоту не уменьшает ценности романа — может быть, напротив, делает его еще ценнее. В конце концов, мы пишем не для того, чтобы точно воспроизвести пережитое, а для того, чтобы по возможности ближе подойти к истине. Иногда как будто мы подходим к ней не очень близко, но, как это ни парадоксально, повествование получается правдивее, чем было бы, подойди мы к ней вплотную. Те, кто знал людей, ставших прототипами героев Миллера, вечно обвиняют его в карикатурности их изображения. Да и любой хороший читатель достаточно знает о человеческой натуре, чтобы почувствовать, как неполны его портреты. Но из этих портретов, вместе взятых, создается Париж более реальный, чем камни его мостовых, и поневоле с изумлением приходится признать, что ни у одного, даже самого великого французского писателя — будь то Рабле, Пруст, Мопассан, Гюго, Гюисманс, Золя, или даже Бальзак, или даже Селин, — ни у одного из них нет такого живого Парижа. Кто и когда до Миллера описал чужую страну лучше, чем ее собственные писатели? В «Тропике Рака» Генри Миллер достиг вершины художественного творчества: он уловил дух эпохи и дух места. И не важно, если героя «Тропика Рака» по имени Генри Миллер не существовало на самом деле. В нем сосредоточен дух его времени. А понять историческую правду лучше, чем через дух литературы, вряд ли возможно.
Если уж на то пошло, то авторы величайших литературных исповедей всегда несколько отдалены от героя исповеди. Взять хотя бы «Фиесту» как чистейший образец книги, чьи стилистические новшества стали неотделимы от чистейшего духа времени и места, — даже в этом случае до нас постепенно дойдет, что Хемингуэй — это не то же самое, что Джейк Барнс: в Джейке писатель создал судью более мудрого, сухого и чистого, более классического и искушенного, чем был сам. В Джейке не было той наивности в постижении своего времени, которая была в самом Хемингуэе.
Разница между Хемингуэем и Миллером в том, что Хемингуэй поставил себе целью дорасти до Джейка Барнса и втиснул себя в рамки этого персонажа, воплощавшего дух времени, — что и хорошо и плохо, потому что это принесло Хемингуэю колоссальную славу, но в конце концов и погубило его. А Миллер, будучи на восемь лет старше Хемингуэя и опубликовавший «Тропик Рака» на восемь лет позже «Фиесты» и, таким образом, оказавшийся в 1934 году на шестнадцать лет старше Хемингуэя в 1926-м, избрал противоположный путь. Он не захотел уподобиться вымышленному Генри Миллеру, Он был не персонажем, а личностью — он менялся. И в этом отношении Миллер пошел дальше Хемингуэя.
