— Так ведь когда оправдает, а сейчас он на подозренье и надо выяснить всю правду-истину.
— Выясняйте, я что!
— А ты, значит, в стороне. А еще, поди, старый пионер, в комсомольцы собрался. Какой класс?
— В восьмой перешел.
— Стало быть, четырнадцать полных, можешь и в комсомол. Какой же ты комсомолец, если в тебе никакой активности?
— Я еще не комсомолец.
С оглушающим треском и дымом подкатил сорванец поменьше, заглушил свой ревучий примус и спросил, будто Чернова тут не было:
— Петьк, чего это он?
— За котом в крапиву посылает. Спасибо, говорит, скажу.
— Дядь Вань, дай на кино, достану.
— Сколько?
— Сорок копеек.
— На детский — сорок? Да тебя за пятак пускают.
— За пятак не полезу, там весь обстрекаешься.
— Стервецы же вы, ребятишки, вымогатели. Как жить-то будете, если с этих пор выгоду ищете?
— Проживем железно, дедок, не тушуйся. А, Петька? Заводи, рванем к заливу, ну их. Учат, учат, а сами…
Мопеды враз взревели, превратились в дымное облако, оно закрутилось, смешавшись с густой пылью, и это вонючее дымно-пылевое облако, завихряясь, полетело улицей. Чернов поглядел ему вслед, вздохнул и пошел к зарослям крапивы, надеясь, что Адам успокоился и сам дастся в руки.
— Кис-кис-кис, — поманил он, опускаясь на колени и заглядывая в зеленые пахучие заросли. — Кис-кис-кис.
Отзыва не было, Чернов переполз на другую сторону зарослей и там, в самой темной глубине, увидел Адама, прижавшегося к доскам забора. Глаза его горели зелеными нездешними огнями, и весь он был такой напряженный и решительный, что Чернов невольно попятился. Потом устыдился своей боязни, натянул рукав пиджака на правую кисть, пряча пальцы, и сунулся в крапиву:
— Кис-кис-кис, не бойся, дурачок. Ты же смелый, а испугался глупой старухи. Какой ты разбойник, когда у Титкова живешь…
Адам следил за его рукой и, когда она стала близко, отодвинулся, не доверяя хоть и дружелюбному, но чужому голосу. Чернов потянулся за ним дальше, но тут согнутый стебель крапивы распрямился и ожег его по уху. Чернов невольно дернулся, и тогда кот махнул из зарослей на забор и, стелясь по нему, огляделся и спрыгнул в соседский двор.
Чернов, досадливо потирая ухо и ругаясь, пошел обратно, готовый встретить усмешливые лица односельчан, но те были заняты уже другим делом: ругали директора школы Мигунова за плохое воспитание школьников. Они видели, что Петька и его приятель не послушались Чернова, а Мигунов проходил мимо и вот попался.
Вечернее заседание Митя Соловей, несмотря на помощь авторитетного Чернова, тоже не смог направить по запланированному пути, хотя кота Титков после обеда принес, Анька Ветрова с Клавкой Маёшкиной тоже сидели на передней скамье. Особенно неловко было перед Клавкой, которую Митя Соловей перевоспитывал с прошлого года и уже добился заметных успехов, но вот этот суд может все испортить. Сегодняшний день сильно поколебал воспитательный авторитет председателя суда.
Вечером помешал старый священник Василий Баранов, по прозвищу Баран. Его привел веселый Витяй Шатунов, сообщив, что этого хочет товарищеский суд над Адамом.
— В Хмелевке нет Адама, сын мой, — возразил священник.
— Есть, батюшка, ей-богу, есть! Идемте, сами увидите. — И вот привел, показал на боковую скамью, где дремал на коленях Титкова разомлевший кот. — Убедились теперь?
— Но это кот. Как можно?!
Сутулая фигура седобородого священника в черной рясе, с крестом на груди, произвела общее оживление, но Митя Соловей встал и поднял обе руки, требуя тишины. Затихли скоро, потому что отец Василий стал говорить.
— Напрасное дело вы затеяли, граждане, греховное. Нет у нас иного суда, кроме божьего, и вы берете на себя грех великий, неискупимый.
— Извините, но как председатель суда я должен заметить, что мы не намерены обсуждать вопрос о грехах. Мы не в церкви.
— Это так, не в церкви. — Отец Василий покивал длинноволосой белой головой. — В церковь вы ходите грехи замаливать, да и то немногие ходят, а грешите здесь, в миру, в суетной жизни.
— Кто грешит? — спросили из толпы.
— Да, да, кто? Нельзя всех сразу, надо по личностям.
— Можно и по личностям. Грех хозяину Титкову — не называй кота человеческим именем, памятным для всех людей. Адам — прародитель наш, от него пошел род человеческий, а вы взялись его судить. Значит, грех судьям, грех пославшим их, грех всем вам, здесь присутствующим. Ведь вы взялись судить не только Адама, а всех людей, поскольку мы есть побеги от корня Адамова.
— Мы кота судим, а не Адама.
— А как зовут кота?
— Дать ему другое имя, — предложила Анька Ветрова.
— Точно — Васькой, — поддержала Клавка подругу. — Назовем Васькой и засудим.
— Это уж прямая насмешка надо мной, а я в священном сане, служу честно и непорочно который год…
— Тогда Ванькой или Митькой, а?
— Судьи не согласятся. Кириллыч, дашь свое имя коту?
— Хватит, зубоскалы, уймитесь. Порядок соблюдайте.
— Он уже привык Адамом, на Ваську-Ваньку не откликнется.
— Подождем, когда станет откликаться.
— Ага, мы будем ждать, а он — цыплят лопать!
— Не только цыплят. Он у меня шестнадцать килограмм краковской колбасы сожрал.
— Сама, поди, миленку скормила.
— А ты видал?
— Товарищи! — Митя Соловей встал. — Нельзя же так, вы не на концерте в клубе. Продолжайте, гражданин Баранов. Вы считаете кота Адама виновным или не виновным?
— Нет, граждане судьи, не виновным я его не считаю. Если он не Адам, а просто кот, то он виноват в одном грехе перед богом: в своих кошачьих свадьбах, кои проводятся в неурочное время великого поста. Для всякой твари бог назначил время спаривания весной, а коты и кошки по своей нетерпеливости время это божеское нарушили самовольно.
— Их пожалеть надо — в самую непогодь любятся.
— Я не согласен. Разрешите? — С задней скамьи поднял руку Сеня Хромкин. — Этот вопрос надо разрешить с исторической точки зрения, а также с простой арифметической.
— Ты лучше с философской, Сеня.
— Не смейтесь, я вам все объясню в конкретной наглядности. В книге древнего историка Светония про двенадцать Цезарей упомянуто, что во времена правления Августа жил человек под названием Иисус Христос. Про него сказано, что шел он против властей и был, если сказать по-современному, оппозиционером. И были с ним примкнувшие люди, его ученики. Религия потом назвала их апостолами. И вот если Иисус Христос…
— Грешно так хулить сына божьего. — Отец Василий перекрестился. — Я той книжки не читал, но Священное писание…
— Ты не читал, а он читал, — выкрикнули с последней скамьи. — Давай, Сеня, просвети до конца. Надо же: оказывается, Христос-то в самом деле был!
— И вот если учесть, — продолжал Сеня, — что рождество Христово отмечается в январе, седьмого числа, а по старому стилю даже двадцать пятого декабря, то можно подсчитать, что зачали его в марте, во время великого поста.
— Вот к чему он подвел — к греху! Ну Сеня!..
— Товарищи! Граждане! Не превращайте суд в эстрадный концерт, иначе вынужден буду закрыть заседание. Вы что-то хотите добавить, гражданин Баранов?
— Хочу. — Отец Василий слегка поклонился. — Ржете, аки жеребцы стоялые, в бога не верите и грехов не признаете, гореть вам в геенне огненной. Но есть у кошек и другая вина. Свои свадьбы они проводят в ночное время, мяукают и визжат с греховным ликованием и этим подлым гомоном нарушают сон праведников, наводят на плохие мысли грешников.
— А люди? — закричал Титков сквозь смех окружающих. — Ржете вот, а сами… Вы только вспомните свои свадьбы! Ведь вся Хмелевка ходуном ходит! Не так?
— Воистину так. Вина пьют много и шум производят великий, непристойный.
— А я про что! Налакаются и уж себя не помнят, вывернутые мехом наружу тулупы надевают, рожи размалюют страшней войны, а какие частушки орут — уши вянут. Где у вас стыд?
— Стыд? Да ты сам чуть не каждый год запиваешь, в больнице отхаживают.
— Я запиваю от мыслей, я против мировой собственности иду, а вы чего?
Смех стал стихать, послышалось самокритичное:
— Вообще-то пьем многовато…
— И хоть бы польза была от тех свадеб: нынче сойдутся, а через месяц-два расходятся. И детей нет.
— А ведь правда, бабы.
— Не молиться же на свадьбах! Пра-авда…
— Если бы одни свадьбы, а то и поминки, и крестины, и гости, и с получки, и так, со скуки, от нечего делать.
— Насчет шуму тоже правильно. Молодежь от рук отбилась. На гитарах наяривают во всю мочь без понятия, песни кричат без ладу, магнитофоны опять же.
— А вот мне Камал Ибрагимович рассказывал, как у них на Кавказе двое мужиков одному трезвому голову отвернули.
