— Я тебе встану!..
— Ну заведи. Не буду я вставать… Глупости я говорю.
Это все через стенку. И вот я спросил: «Еще? Эту же пластинку?» Она не ответила. Ключ от ее квартиры был у меня. Я вошел, чтобы убедиться. Аля спала… Здесь давалось описание спящей молодой женщины. Когда она спит лежа на спине, лицом к тебе, а пальцы ее стиснуты в кулачки и прижаты к подбородку. Я потоптался. Погасил свет и ушел.
Днем в обед я отвез ее мужу передачу. Апельсины и яблоки. И сок. То есть, если говорить о последовательности, я прикупил все это добро, когда шел на работу, а в обеденный перерыв отнес в больницу.
В записке я накарябал несколько слов: Аля, дескать, сегодня занята. То да се. Попросила, дескать, принести передачу меня. Поправляйся… Он ответил еще более коротко: «Угловое окно справа. Третий этаж».
Я обошел больничный корпус, и он сразу же стал кричать, высовываясь по пояс: «Тезка-а, тезка-а! Спаси-ба-а-а!» И радостно махал руками. Из-за похолодания окна были закрыты. Но он открыл, вывесился и на нерве кричал. Спрашивал:
— Аля здорова?.. Как она — здорова? Не врешь?
— Да. Да.
— В следующий раз придет — не врешь?
— Да. Да.
Он был славный парень — двадцать пять лет, по профессии метеоролог. Метеоролог и немножко поэт. В двадцать два, окончив вуз, он и его дружок отправились работать в тундру — однажды в метель они надолго оказались отрезанными от людей. Тем не менее сидели на своей точке и, забытые, делали дело. Они осилили и холод, и балл девятый, и вечную мерзлоту, как об этом поется в песнях. Но не устояли перед спиртом, которого у них было хоть залейся.
Вернувшись, он и не подумал скрыть от Али свою беду. Он сразу же рассказал ей все — честный был парень. И они поженились.
* * *
Аля поправилась, однако теперь заболел я. Или это был грипп и перенялся от Али. Или все то же похолодание.
В этом месте рассказа был мощный ляп, а именно: заболев, я остался в одиночестве, заброшенный и всеми покинутый. Всеми, разумеется, кроме нее, — Аля была рядом. И внимательный читатель тут же промашку засекал — ну как же так? И становилось ясней ясного, что никакая я не птица. Так себе, серенький, маленький и чирикает, как все мы. Конечно, можно было бы без труда и, конечно, без денег организовать, чтобы к моему подъезду то и дело подкатывали лысеющие научные сотрудники с букетами гладиолусов. И чтобы в машинах защитного цвета. Из которых иногда выносили бы тяжелые ящики с виноградом. Но ведь тогда не было бы одиночества. И не было бы ее сострадания, а как же без него?
Был вечер. Теперь уже бредил я. Аля поила меня чаем с малиной. И давала аспирин. Я пустил бы в ход антибиотики, но лет пятнадцать назад, когда писался рассказ, я не знал толком, что это такое.
* * *
Я был болен, очень слаб — то самое, что нужно для сострадания.
И именно тут выяснилось, что сострадание состраданием, но Але необходимо уезжать, точнее, переезжать. Она получила бумаги на обмен своей квартиры. Они, Аля и Виктор, уже больше года, оказывается, занимались этими хлопотами. И вот обмен состоялся. Аля собиралась, укладывала вещи, а я бредил и сквозь шум в ушах никак не мог уразуметь, что же это она там укладывает и зачем.
— Пойду, уложу посуду, — разговаривала она сама с собой.
— Аля, — звал я через стенку.
Она, вспомнив, откликалась:
— А тебе пора пить горячее молоко.
— Выпью. Сейчас выпью.
— Так… Посуду уложу в коробки.
Наконец до меня дошло, и я спросил; что же это она там без конца упаковывает? Аля ответила, что уже завтра переезд.
— Куда переезд?
— В другой район. Мы меняемся квартирами.
— Та квартира лучше?
— Такая же.
— Зачем же меняться?
Она объяснила: муж, то есть Виктор, хочет жить на новом месте. Они давно это решили. И обменялись, по существу, тоже давно — только ждали, когда он ляжет на лечение. Он не хочет, чтобы на него показывали пальцем. Чтоб улыбались и говорили — вот этот недавно вылечился. И чтоб (даже по-доброму) спрашивали: не опрокинуть ли, брат, по полстаканчика? Он хочет жить в доме, где его не знают, где он такой же, как все. На равных. Это можно было понять.
…То есть шла последняя и как бы итоговая ночь, когда Аля оставалась со мной рядом. Через стенку, но в ту ночь это как раз и значило — рядом.
— Как же мы погрузимся? — Аля уже была в завтрашних заботах. — Кто будет переносить вещи?
— Ничего, — успокаивал я. — Уговорим шофера.
— С таким трудом заказала машину.
— Ничего. Как-нибудь погрузимся…
— Никогда не думала, что у нас столько вещей.
И вздохнула. И сказала, чуть выждав:
— Спокойной ночи.
Я лежал и гонял пластинки — на прощанье. Для нее. Было начало ночи. Мы так и не переспали, за что я и люблю этот рассказ: ведь человечно.
Мы переговаривались через стенку — сначала о ней.
— Как Виктор? — спрашивал я.
— Неплохо. Уже проводят курс лечения.
— Мучается?
— Да… Но держится неплохо.
— Молодец.
Она сказала, что очень-очень рада за Виктора, — теперь вся жизнь у них пойдет по-другому.
Я подтвердил — у них будет счастливая жизнь. Она спросила: почему?
— Потому что вы оба славные. Я ведь это искренне.
— Я знаю…
— Ведь не со всеми женщинами, которые тебе нравятся, бываешь искренним. Говоришь подчас приятные вещи. А сам не без уверенности надеешься.
— Надеешься?
— Ну да. Урвать кусочек.
Помолчали.
Если бы Аля спросила: а надеюсь ли я? — ума не приложу, как бы я тут выворачивался. Но она не спросила. Молодая женщина (а в особенности молодая женщина в полузабытом и любимом рассказе) бывает аккуратна в оттенках и чутка, хоть руками разводи.
Теперь говорили обо мне: как там мои? Не заболел ли кто из детей?
— Нет, — отвечал я. — Я звонил. Все в порядке.
— А погода?
— Блеск.
И тут оказалось, что мы не через стенку. Совсем рядом. Я лежал — Аля сидела около. Может быть, она незаметно вошла.
Дело в том, что тема дозволяла.
— Загорают, — рассказывал я. — Купаются. Пацан учится рыбачить.
— Не опасно? Река все же.
— Нет.
— Хорошо, что погода наладилась.
— Погода — это главное…
Разговор шел безмятежный, счастливый, с определенной высоты опыта слюнявый, и, может быть, поэтому я вдруг стал ругать и крыть своего начальника. Такой, дескать, и сякой, жмет соки. Кого-то надо ругать.
Я протянул руку, чтобы притронуться к ней — пора, пора! — но тут-то и оказалось, что Аля не рядом. Она у себя, а я здесь. Через стену.
Я протягивал руку и водил ладонью медленно по обоям. Там были какие-то большие и малые квадраты, ромбики, и вот по сторонам квадрата я путешествовал. И иногда, мне казалось, я слышал ее легкий шуршащий ответный звук на обоях с той стороны стены.
Вот именно: чуть дело доходило до болевой точки, в рассказе появлялась стенка. Мой спившийся тезка был в больнице, и очень он был славный, отсюда и стена. Страница за страницей шли наши с Алей разговоры на грани. Но, изводя бумагу, в сущности, я хотел невозможного, потому что я хотел быть с Алей и хотел, чтобы он тоже был не внакладе. В те годы, сочиняя, я не смел сгустить известную воздушность отношений, а из воздушности ни щей, ни каши не сваришь.
— Это ты трогаешь обои? — спрашивал я, когда уже было невмоготу. — Ты шуршишь?
— Может, мыши у соседей.
— Что?
— Может быть, мыши, — говорила она, не признаваясь самой себе.
И все.
У каждого был в молодости такой рассказ про Алю, даже если человек не пишет рассказы и даже если их никогда не читает. И он тоже не переспал с ней, пусть хоть сотню раз напишет, что это было. Потому что та, с которой он лег в постель, не Аля. Такая вот зарубка на дереве. Прошло десять или пятнадцать лет, и написать «нет», как писал в те годы, уже и рука не повернется. Не способен. И неинтересно. Потому, может быть, и дорог тот рассказ — как память. Как прощание.
Иногда мы с Алей спрашивали — не могли ли мы по воле случая знать друг друга детьми, хотя, конечно же, знать не могли.
— Ты не жила на Урале?
— Нет.
— Я жил в таком-то городке, — говорил я.
— В таком-то? — Она и не слышала об этом городишке.
Школьником я любил одну девчонку, и теперь все клонилось к тому, чтобы рассказать Але об этом. Я хотел географически, физически и как угодно привязать Алю к той школе и к той девочке. Хотел их совместить и чтоб это было одно. Потому что, в сущности, это и была она, и, если бы посильно было в рассказе, выпрыгнув из строк и из самого жанра, объяснить Але впрямую, что это и есть она и для того она мной и придумана и размещена за этой стенкой, я бы выразил, что хотел. В том городишке тоже, хотя бы из возрастных соображений, была невозможность, и была стенка, и рука пусто пробегала по квадрату от угла до угла.
— Как ее звали? — спросила Аля.
