Начинался октябрь. Листья помаленьку уже отваливались от веток и, долетев до низу, укладывались под ноги всяческим людям, хорошим и похуже, постепенно образовывая на поверхности прохладной земли шуршащий пестрый ковер. Череп задрал ногу у ближайшего дерева и оставил влажный след на земле.
— Вон там, — Лёва указал на место будущей могилы, чуть в стороне от подмоченного дерева. Он поставил саквояж на землю, после чего приблизился к назначенному месту, отгреб ногой сухие листья и воткнул лопату в грунт.
— А кого хороним-то, Аданька? — все еще не понимая причин своего присутствия на этой странной процедуре, озадачилась Прасковья, — кто помер-то?
— Черт! — не переставая выбрасывать землю из ямы, то ли в шутку, то ли всерьез отреагировал Гуглицкий. — Черт помер, Прасковьюшка. И просил тебя быть на погребении. Еще вопросы имеются?
К этому моменту яма была уже достаточно глубокой, и Лёва, махнув компании рукой, пригласил всех подойти ближе. Он отщелкнул замок саквояжа и вытащил оттуда предмет скругленной формы, обернутый в серую ткань.
— Прощайте, Николай Василич, — торжественно произнес Лёва, — пусть земля эта будет вам мягче воздуха. И не забывайте нас там у себя… на небесах… — И, помолчав, добавил с грустью в голосе. — С вами было прикольно…
Прасковья в испуге осенила себя крестным знамением и зашептала молитву.
Череп сделал шумерскую стойку и замер, словно перед броском в вечность.
Гоголь, сидя на руках у Прасковьи, насупился, покосил глазом туда-сюда и гортанно выкрикнул в потемневший октябрьский воздух, троекратно, как всегда:
— Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак! Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак! Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак!
Какая часть высказывания относилась к нему самому, а какая к извечному оппоненту его, никто выяснять не стал — сегодня все и всем было можно.
Лёва бережно опустил предмет в яму и бросил вдогонку горсть земли. То же сделал и Аделина.
— Спасибо вам за все, Николай Васильевич, — тихо произнесла она, глядя в яму, — и пишите, если найдете вариант для связи, любой, я буду ждать. — И добавила совсем уже неслышно: — Вольному воля, спасенному рай…
— Бывайте здоровы… — неуклюже вставила свое слово Прасковья, отослав комок земельки вслед за остальными, плохо понимая, что происходит здесь и сейчас. Но только было положено провожать в последний путь, она и проводила. Пускай даже неведомо кого.
Лёва быстро закидал яму землей и утоптал сверху ногами.
— Все! — подвел он итог их короткого путешествия на бульвар. — Двигаем на Зубовку?
Внезапно Адка скорчилась и, обняв руками лицо, отдалилась к ближайшему дереву. Ей явно было дурно — так, как не мутило никогда раньше.
— Что? — встревоженно спросил Лёва. — Что такое, родная?
— Не знаю… — утерев рот платком, едва выговорила она, — тошнит меня что-то… Нехорошо себя чувствую… Поехали домой, Лёв.
Странная компания, суетясь и поспешая, проделала обратный путь до машины; все расселись, и Лев Гуглицкий, заведя мотор верной своей «бэхи», энергично тронулся с места. Нужно было поскорей попасть к себе на Зубовку и только после этого решать, что делать с Адкой…
Изначально с милейшим другом моим Лёвой Гуглицким я познакомился с год тому назад в турецкой Аланье, где, отбывая ежегодную творческую повинность с февраля по апрель, сидел над очередным своим романом. В отеле, как и на всем побережье в период межсезонья, было тихо, скучно и довольно одиноко, особенно по вечерам. К этому времени дня, утомившись писанием, я доводил свои глаза до окончательного изнеможения, каждый раз достигая момента, когда буквы начинали плыть и раздваиваться в воздухе, выдавая на экран ноутбука не только привычные для меня слова и обороты, а еще и заурядную и недостойную чушь.
Явно, начиная с определенного момента, требовалась умственная разгрузка. Однако, не имея реального шанса ее осуществить из-за отсутствия в отеле мало-мальски подходящего мне для общения человека, приходилось наплевать на идущие от организма призывы и изводить себя и дальше сочинением следующей главы.
Именно в такой момент, ровно посередине моей отсидки, когда уже почти иссох начальный запал и работа обрела стадию устойчивого противоборства между желанием писать и нежеланием переусердствовать в деле, за которым приехал, на горизонте и нарисовался Лёва.
Так же, как и я, был он один, очутившись в этих местах с целью пересидеть в спокойствии южной глуши пятидневку между двумя очередными наездами в Стамбул по торговым оружейным делам, как сам он мне потом объяснил. Вел там переговоры с владельцем-турком на предмет покупки и нелегальной доставки в Москву нескольких уникальных оттоманских сабель XVIII века и одного гылынджа, подаренного царем генералу Паскевичу за взятие столицы азербайджанского Иранского ханства — крепости Ираван в октябре 1827 года.
В первый же день нашего знакомства, не утруждая себя опасениями насчет количества выпитого, мы практически уговорили литровую емкость очень приличного вискаря. И тогда Лёва, расчувствовавшись оттого, что нашел, наконец, собеседника, к тому же оказавшегося профессиональным писателем, который согласился послушать про оттоманскую империю и про виды холодного оружия этой замечательной во всех смыслах эпохи, неожиданно для себя самого переключился вдруг на совершенно другую тему.
В тот чудный, первый наш с ним вечер, невообразимое повествование свое он успел лишь начать. Затем, отрезвев к утру, взял двухдневный тайм-аут, вероятно, размышляя о том, стоило ли ему вообще касаться этой тайной части его семейной истории. Однако в итоге он все же решился и в общих чертах, не задерживая моего внимания на деталях, изложил-таки историю — ту самую, которая стала основой текста, помещенного на этих страницах.
Следует сказать, что, как и всякий нормальный человек, оказавшийся бы на моем месте, поначалу я мало чему поверил из того, что довелось мне услышать от Гуглицкого. Однако по истечении времени, когда уже окончательно и самым приятным образом я сошелся с ним, подружившись и с милой женой его Адочкой, и с их замечательным одиннадцатилетним сыном-подростком Николашей, с пожилым, но вполне бодрым еще зверем шумерских кровей по кличке Череп, с хитромудрой, местами облупленной, неопределимого возраста птицей-тройкой Гоголем, то, преодолев последние сомнения, Лёвушка поведал мне, и на этот раз уже от самого начала и до конца, обо всех без исключения невероятных вещах, имевших место в его зубовской квартире накануне нового тысячелетия.
* * *
Аделина Юрьевна, урожденная княгиня Урусова, блестящий преподаватель, кандидат педагогических наук, по-прежнему работает в той же гимназии, правда, уже в должности завуча. Там же учится и Николаша Гуглицкий, сын. Он трепетно любит русскую литературу и в будущем собирается поступать на филологический.
Сам же Лёвушка, как и прежде, увлечен собирательством. Коллекция его постоянно обновляется, однако неизменным в ней остается одно — единственный рыцарь, оставшийся с давних пор, стоя в углу гостиной все той же зубовской жилплощади, молчаливо напоминает всем им о дорогих сердцу временах, когда дверная ручка спальни, дернувшись троекратно, впустила в их размеренную жизнь душу величайшего творца и художника слова.
Также не жалуется на жизнь, сохранив вполне приличную физическую форму, и добрейшая Прасковья, помощница Ады и Лёвы по семейному хозяйству. Она по-прежнему живет в маленькой комнатке, что расположена сразу при входе в квартиру, с тем же Лёвкиным Булем и все той же святой картонкой. Она усердно заботится обо всех без исключения Гуглицких, однако все же, не скрывая этого факта, особо выделяет среди прочих любимца своего — Николашеньку. Синие туфельки, самые ею обожаемые, что когда-то достались по случайности, она бережет и по сей день, надевая лишь по праздникам да по событиям, главнейшим из которых находит для себя рожденье в семье наследника, Николая Львовича Гуглицкого.
Насколько я знаю от добрых друзей моих Аделины и Лёвы, все хорошо и в семье Михаила Залмановича Шварцмана и Леночки Суходрищевой. Несмотря на то, что ни на какие Карибы они так и не сплавали, тем не менее, живут они и по сегодня совместной жизнью, регулярно перебрехиваясь, но иногда и мирясь, если уж совсем прижмет. Мишаня продолжает заниматься иконами, поскольку времена меняются, однако святыни, которыми он успешно торгует тут и там, остаются в цене неизменными, а с учетом инфляции, с каждым годом еще и приносят пущий навар.
Андрей Владимирович Михайловский не дожил самую малость до окончания мною работы над романом, о чем я искренне сожалею, учитывая, что, идя навстречу просьбе княгини Аделины Юрьевны Урусовой, он предоставил мне в пользование те самые дневники своего отца. Записи эти в немалой степени помогли мне в работе над книгой, за что я чрезвычайно благодарен этому удивительному и благородному человеку.
