– Мишка! Привет! Какое счастье тебя слышать!
– Саня? Ты где?
– Через три дня буду в Москве. Проездом. Точнее, пролетом. А потом – в Адлер. Ты никуда не уезжаешь?
Сердце весело застучало, в губах стало солоно от волнения. Хотя минуту назад я и предполагать не мог, что Санька приедет сюда, сейчас выяснилось, что у меня нет никаких сил ее ждать:
– Санечка! Миленькая! – неожиданно для себя закричал я лирическим тенорком. – Приезжай скорее, пожалуйста!
Она засмеялась, как всегда – одним дыханием.
Я записал номер ее рейса, продиктовал телефон Таньки Меленьковой, у которой она могла бы остановиться, несколько раз повторял, что делать, если мы разминемся.
Страх разминуться – один из самых темных моих страхов, откуда-то из давнего детства, проводов в пионерский лагерь или даже еще раньше. Страх не найти того, кого очень хотелось и нужно было встретить, пройти по разным дорогам, ждать не в том месте. Именно теперь разминуться нельзя ни в коем случае. Так мне казалось тогда.
Квартиру в Бирюлево Таня Меленькова сняла недавно. Бирюлево – район, заброшенный за унылые пустоши, где из огромных толстых труб ТЭЦ, каждая окружностью в небольшой стадион, непрестанно выходят важные облака пара, обеспечивающие облачностью Москву и Московскую область.
Если бы Танина квартира была поближе, я ездил бы к ней в гости каждый день. Мы бы часами гоняли чаи с вареньем, присланным ее мамой из-под Ростова-на-Дону, разглядывали альбомы с фотографиями и потешались друг над другом и общими знакомыми. Танька – гений согласия. Поссориться с ней было невозможно. Но это согласие складывалось из споров, подковырок, из непрерывного фехтования, которое со всеми остальными привело бы к обидам, хлопанью дверями и вычеркиванию номеров из телефонных книжек.
Мушкетерская дружба, улыбочки настольной лампы, шелковые подушки, которые кочевали с квартиры на квартиру (при случае ими неплохо было кидать друг в друга), лимонные дольки в обклеенных синей бумагой жестянках... Мы с Таней были два клоуна из одного шапито.
Со всеми Таниными квартирами происходило одно и то же. Когда Татьяна была дома, квартира была уютнейшим пристанищем в Москве. Стоило Тане уйти, квартира удручала сиротством бедной мебели, старостью чахнущего «декабриста», разнокалиберной, плохо отмытой посудой. Часто что-то похожее происходило и в компании: пока Таня была за столом, разговор цвел вовсю, как приветливый радостный садик. Она выходила из-за стола, и вдруг беседа увядала, делалась прерывисто-вымученной, точно настоящие цветы обращались в искусственные.
Низенькая, с мальчуковыми вихрами, в сильных очках, она всегда немного задирала голову, но не смотрела снизу вверх, а скорее пристально вглядывалось во что-то, прячущееся над вами. Смеялась она, точно боцман или шофер-дальнобойщик.
Нужно было подготовить Таню к Санькиному приезду: в конце концов, не мог же я просто, ни с того ни с сего попросить ее принять незнакомого человека. Бабушку лучше было вообще не беспокоить. Вечером я сидел на кухне бирюлевской квартиры. Путаясь в словах и наматывая на палец бахрому со скатерти, я пытался растолковать Тане, как важно, чтобы Саня и Коля не расставались, как они подходят друг другу, поют и пишут письма дуэтом, как они смешно ссорятся... Рассказывал про наше знакомство, про лучший Новый год в моей жизни и про то, как мы вместе заклеивали окна.
– Что же им, ради тебя теперь мучаться всю жизнь? – вдруг спросила Таня.
– Почему это мучаться? Зачем? Просто надо понять, как им вместе хорошо.
– С чего ты взял, что им хорошо?
«Неужели она не захочет пустить Саньку?» – холодея, подумал я.
– Ну как же ты не поймешь, Танюх! Если бы ты увидела их вместе, ты бы так не говорила.
– Ладно, увижу твою Саню послезавтра и заговорю, как ты.
Встречая во Внуково самолет из Красноярска, я бродил по залам аэропорта, повторяя на разные лады аргументы в пользу их брака. Аргументы то и дело норовили превратиться в гимн Санькиной красоте, уму и обаянию, но потом возвращались в надлежащее русло.
Самолет опаздывал, каждый час равнодушно-женственный голос объявлял о задержке прибытия. Отхлебывая кислый, как ржавчина, растворимый кофе в баре, я смотрел в окно, где за реденькой пеленой снега с неба съезжали эскадры огней, слушал объявления о регистрации на рейсы в Калининград, Нижневартовск, Мурманск, Анапу, Надым, Сыктывкар и Уфу... Зал ожидания напоминал лежбище чемоданов и людей. Где-то плакал грудной ребенок, к окну администратора трижды вызывали пассажира Фейгельсона, прибывшего рейсом из Элисты.
Слова для Сани все прибывали, толкались в голове, не находя выхода, и понемногу сводили меня с ума. Уже после полуночи неизменно светлый безразличный голос оповестил, что рейс из Красноярска по метеоусловиям отложен до утра. Снег валил густо, без остановки. Дрожа от неразрешенного напряжения и холода, я несся в темном автобусе к Москве.
Утром в «Текстильщиках» начался обычный рабочий день. Ремонтировали комнаты в общежитии, которое было проклято уже на стадии проекта, а потому никакому ремонту не поддавалось. Мои мысли носились от Внуково к проспекту Вернадского, гнались за тенью Саньки по улицам, дворам, торговым залам. Ко мне обращались с вопросами – я молчал. Звали обедать – несся к телефону. Конечно, Александра взрослая, не пропадет, а вечером позвонит в Бирюлево. Но душа весь день была не при мне.
Идя к автобусу по раскисшей хлюпающей дорожке, я с огорчением убедился, что под ногтями – краска, на манжете – жесткий след обойного клея и вообще я не в форме. Было бы хорошо заехать к бабушке, принять душ, переодеться в свежее. Но вдруг Санька позвонит, а меня не застанет? Три дня, всего три дня, один из них и так почти пропал.
В метро в светящейся будочке, сплошь обклеенной театральными билетами и афишками, я купил на завтра два билета в Большой зал консерватории. Держа две полоски бумаги с ровными рядами букв и цифр, я немного пришел в себя: хотя бы два часа из будущего предсказуемы и спокойны.
В семь часов я был у Татьяны. Таня, в отличие от меня, была при параде. На ней был свитер с изображением морских волн и скачущих между ними на равном расстоянии исландских селедок. На кухонном столе белел куб картонки с тортом «Прага», бравурно закипал пунцовый чайник.
– Ты все – дитя добра и света. Ты все – свободы торжество, – сказал я поощрительно.
– К любым чертям с матерями катись, – возразила Танька.
– Любить иных – тяжелый крест. А ты прекрасна без извилин.
– Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек.
– Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть.
– А видя?
– Видя – пожалуйста.
Жалко, что Санька не слышит этих препирательств. Элитная перепалка – наш конек.
– Сколько мы еще будем не есть приобретенный мной торт?
– Хотел бы я это знать. Слушай, извини за прямоту, конечно. .. А можно я у тебя душ приму?
Я стоял под прядями горячей воды, поворачиваясь со скоростью минутной стрелки, чтобы ни одна моя часть не осталась в стороне от благодати. Душ похож на перемирие. Самые тревожные мысли отступают, когда на тебя с праздничным шумом падает чистая нагретая вода. Выйдя в прохладу коридора, я узнал, что Саня уже позвонила и едет к нам на такси. Нервничая, я все время возвращался в ванную и поправлял волосы. Таня смотрела на меня с интересом.
– Она тебе понравится, вот увидишь, – сказал я.
– Да это не так уж важно. Я ж в свекрови не напрашиваюсь.
И опять, опять показалось мне: что-то не так. Какой-то голос делается у Татьяны... Что ей не понравилось? Вообще-то Танюха – свой парень, я сто раз забывал чувство меры, но она ничего, не обижалась. Показалось.
Примерно через полчаса в глубине прихожей прокуковала стеклянная кукушка электрического звонка, и мы пошли к двери. Таня иронически пропустила меня вперед, и совершенно напрасно, потому что за дверью стоял, улыбаясь, Марат Урбанский, Танин однокурсник, филолог, бровастый усач, переносчик западной заразы со шведского, финского, норвежского... Урбанский шагнул в прихожую и голосом, более подходящим для командующего на плацу, провозгласил:
– Люди доброй воли! Засвидетельствуйте свое восхищение! Я стихи сочинил политические, но при этом лояльные к советской власти.
– Марат! Ты чего? Чего ты? – растерянно запричитала Таня. – Ты по телефону не мог свои стихи прочитать?
– Не мог! Я должен был видеть восторг на лицах простых людей. Мне нужно признание.
– Во дает!
– Таня! – встрял я. – Пусть он прочитает. Может, они короткие.
– Короче не бывает, – обрадовался Урбанский.
– Ну, читай, дурило.
– Пожалуйста!
Марат повесил на плечики дубленку, встрепенулся усами, вскинулся бровями, сверкнул очами и сказал:
Съело НАТО
кусок говна-то?
И торжествующе полез обнимать нас с Таней.
– Ну ты и идиот! – отозвалась Танька, высвобождаясь из усатых объятий. – Все?
