Ознакомительная версия.
— Коммуняки уже делились…
— И нынешние — тоже!
— Романовых надо кликать…
— Россия — не романовская вотчина! Это еще генерал Врангель сказал.
— А вот был тут у нас проездом хороший человек. Самостоятельный человек и непьющий. Куроцап ему фамилия. Савелий Лукич. Давайте его спросим!
Стали искать телефон Саввы. Кто-то вспомнил, что видел с Куроцапом Лелю. Ее коротко, но с пристрастием допросили, заставили вынуть мобилку, набрать номер, врубить громкую связь.
Савва Лукич про Лао-цзы высказался доходчиво:
— Философ он, конечно, великий. Но придурок еще тот! — И ни к селу ни к городу добавил: — Овец бы лучше стригли да «Парк советского периода» берегли, чем такие вопросы спрашивать.
Но, видно, почувствовав, что разумничался и занесся, Савва спросил уже потише:
— Пострадавшие в городе есть? Ну после экспериментов этих…
Леля сперва сказала, что нет, но потом вынуждена была тихонько признать про Ниточку. Тут же, правда, добавила: пострадавшую уже переводят из реанимации, даже приличную палату обещали…
Утомившись рассказами Дросселя и не найдя своих собственных записей, за которыми, собственно, сюда и бегал, я тихо выскользнул из протопленного по-зимнему «Ромэфира», поспешил назад, в больницу.
Жизнь моя разделилась на два рукава: широкий рукав — Ниточка. Узкий — вихри эфира и то, что после этих вихрей стало твориться в городе.
Чтобы не думать раньше времени о встрече с Ниточкой, я стал думать о том, как за месяц переменилась обстановка в Романове. Словно кто-то огромный и решительный перевернул ее одним движением с ног на голову!
При этом, хотя никакого поветрия, может, на самом деле и не было, городские власти стали осуществлять меры защиты.
Запретили въезд. Перекрыли выезд. До особого распоряжения огородили село Пшеничище частоколом и сеткой-рабицей.
Начались и другие строгости.
Но о них потом, позже. Сейчас — про Ниточку!
К ней меня однажды уже пускали. Но то были считанные секунды, и видел я Ниточку издалека. А сегодня — через двенадцать дней после катастрофы — разрешили пробыть целый час.
Ниточка на вид была совершенно здорова. Глаза — ясные, лицо не изможденное. Теперь она полулежала. Но не на больничной койке, а в кожаном кресле (кресла, Интернет, постоянную сиделку и прочие медицинские условия удалось организовать благодаря Савве Лукичу, после разговора с Лелей мигом позвонившего сюда, в романовскую больницу).
Я знал, что у Ниточки повреждена рука, которой она до последнего сжимала какой-то прибор, но не знал, насколько сильно.
Ниточка полулежала в кресле. Правый рукав ее халатика был совершенно пуст.
Какой-то неслыханный восторг, какое-то резкое умиление всем ее обликом при виде пустого рукавчика пронзили меня дважды и трижды, как острыми спицами!
Я присел на подлокотник широкого кресла, и мы, стараясь не думать об ампутации, поговорили о том о сем.
Вдруг Ниточка, весело подмигнув, сказала:
— Ты, Тим, абсолютно свободен. Мне пенсию по инвалидности обещают оформить по высшему разряду. Так что, если устал, съезди в Москву, разгони тоску, — сладко кольнула она меня взглядом. — На Рождество или к Старому Новому году, может, опять к нам заглянешь…
Я погладил Ниточкину щеку, встал и закрыл дверь на внутренний замок.
Блаженное, райское, никогда ранее не ощущавшееся мною чувство заполнения неполнотой, или, скорей, насыщения отсутствием (знаю, что непонятно, но по-другому сказать не могу) вдруг охватило меня.
Ниточка сперва этого чувства не разделяла. Но потом, несмотря на слабость, на тесноту бинтов и швов, стала разделять, стала прижиматься жарче, тесней. Кожа ее за время болезни стала еще шелковистей, губы жарче, пальцы смелей!.. Вся она была горячей, как свежая, вынутая из печи булка, и только грудь ее приятно холодила мои тоже вдруг ставшие горячими пальцы…
Вскипают буквы. Восходят имена.
На фоне аспидно-серой Волги — языки пламени и отблески розовых ветерков.
Пылают сознания. Дрожат сердца. Те́ррор дезодорантов и муть парфюмов заволакивают всё вокруг!
Биение рек вот-вот захлестнет само себя, а потом иссякнет в пожарах…
Кто звал тебя сюда, вихрь эфира, и зачем? Кто позволил смущать наши души и сердца, перетряхивать в голове мысли, тасовать беспорядочно слова и образы на экране?
Этого не знаю. Но знаю и чувствую: все исчезнет и подернется тиной, рассыплется прахом и уйдет в песок… Останется один пламенеющий дух! Один пламенеющий воздух и ветер, этим воздухом рожденный!
Только ветер бессмертен!
Ветер не тонет в морях. Не пресекается во времени. Ветер — чудодей, но ветер и разрушитель. Как примирить такие качества? Не знаю.
Знаю одно: вместе с этим ветром, вместе с вихрем эфира устремляет Вселенную и всех нас в точку смысла, сжатую до боли, — Господь!
Как вихрь эфира — будет вскоре и сам человек, и вся земля!
Лучше сказать не умею.
Эх, Тима, я Тима! Тима, Тима я…
Жизнь моя переломилась еще раз.
Через три недели мы с Ниточкой переехали. Теперь уже не в гостиницу. Сняли второй этаж в небольшом частном доме на Второй Овражьей улице, с видом на Волгу. Денег прислал Савва. Перевел через банк на Ниточкино имя. «На лечение и процветание», — пояснил он в краткой сопроводиловке.
В эти дни я окончательно понял: эфирным бывает не только ветер. Сама любовь, сама страсть может превратиться в квинтэссенцию, стать пятой сущностью!
Удивительным образом этому способствовала Ниточкина отнятая рука. Даже закралась мысль: «Вот поэтому мы так сильно и любим то, чего нет. Не из-за отсутствия! Из-за тайного присутствия того, что якобы отсутствует. Но присутствие это необычное: присутствие-обещание. Так присутствует ветер, когда его еще нет в помине. Так присутствует сам Творец, которого мы не можем видеть и осязать, но чьи действия хорошо чуем. Эти-то предчувствия, вместе с сомнениями (есть — нет, сбудется — не сбудется) мы больше всего и любим!..»
День наш начинался вот с чего.
Я подвозил Ниточку на кресле-качалке к окну. Вроде она еще сильно больна. Завернувшись в теплый старушечий плед и притворно поохав, Ниточка вдруг резво вскакивала на ноги и, мигом оставшись в легонькой, полупрозрачной и к тому же расстегнутой блузке, взбиралась на меня верхом.
Пустой рукав ее — вздымался на лету, как синий прозрачный флаг!..
А кончался день обливанием холодной водой.
Мы с Ниточкой обливались до тех пор, пока не делались как ледышки, а потом растирались до красноты полотенцами. Обрезок ампутированной руки горел огнем, Ниточка нацепляла на себя другую, но тоже прозрачную и опять-таки расстегнутую безрукавку и, светя молочной попкой, бежала к нашему любимому креслу. По дороге она тихонько напевала, имея в виду, конечно, меня: «Водой холодной об-блевался!».
Это было очень забавно, тем более что я совершенно бросил не только блевать, но даже и втихую насасывать вискарь бросил.
Все шло превосходно, но тут в нашу жизнь снова вмешалась наука и околонаучная деятельность. В Романов неожиданно пожаловал Савва Лукич.
Встретившись со мной и с Ниточкой, наговорив всяких любезностей и оставив гору подарков, он сразу засобирался к Трифону.
Перед поездкой к Трифону Савва вытащил меня в коридор и, взъерошив свой серо-соломенный бобрик, спросил:
— Жучок твой пашет?
Я отрицательно покачал головой.
— Включи. Ты должен знать. Важное дело Тришке предлагать стану! Только вот церковных шпионов боюсь…
Трифона Савва Лукич застал в ромэфировском саду.
— И симпатичненько, и гулять выходить никуда не надо. Подискутируем, девять-семь, или просто перетрем?
— Да про что дискутировать, Савва Лукич?
— Есть про что!.. Хочу эфир у тебя купить.
— Так вот прямо взять и купить?
— Так прямо взять и купить. А не хочешь прямо и сразу — давай по частям.
— Эфир купить нельзя. Он, как Царство Божие! Того ведь тоже не купишь. Да и покупать, в научном смысле, нечего. «Ромэфир» на ладан дышит. Исследовать эфирный ветер некому. Часть приборов неисправна. Бухгалтер деньги выдавливает, как пасту из прошлогоднего тюбика… Не знаю, как дальше быть.
— «Ромэфир» твой сраный мне и даром не нужен. Свои фирмы и фирмочки девать некуда. Меня другое интересует: технология перехода. Допустим, твой эфирный мир, твое эфирное царство — как Тима мне его описал — и впрямь существует. И если членкор не врет, — а я с ним тоже переговорил, — тогда кто…
Савва почему-то замолчал.
— Что — кто?
— Кто, кто! Конь в пальто! Кто-то ведь должен владеть технологией перехода? Проще говоря: если есть царство эфира и есть желающие в это царство перейти, то должна найтись научная туда дорожка и способы на этой дорожке удержаться. Кто этими способами владеет: ты, Косован, Столбов?
Ознакомительная версия.
