Теплым летним вечером, скрытый одной из восьми желобчатых декоративных колонн обеденного зала, он наблюдал, как Хельмут фон Харгенау и его брат Ульрих фон Харгенау оказывают всевозможные знаки внимания Рите Тропф-Ульмверт, а ее спутник Эгон, человек, который совсем недавно появился со своей женой Гизелой на обложке «Тrеие», наблюдает за ними с невозмутимым видом.
В общем, я рад, что уговорил вас сюда прийти, сказал Хельмуту Эгон, когда они уходили.
А я рад, что мы пришли, согласился Хельмут и обернулся к брату: Ты возвращаешься с нами?
Нет, пожалуй. Лягу спать пораньше.
Что-то тут не так, сказал Франц своей жене. В том смысле, что для брата всегда найдешь дома комнату.
Может, ему удобнее жить одному, сказала Дорис.
Обязательно ли читать надпись на стене? шутливо спросил Эгон, после того как они довезли Ульриха до дома на Хирш-штрассе, в котором он остановился. Что ты имеешь в виду, спросила Рита. Просто одну надпись в туалете, сказал Хельмут. Чего-чего, а воображения нам в Брумхольдштейне не занимать.
Хельмут, а вы всегда читаете, что написано на стенах? спросила Рита.
Со мной это случилось вскоре после приезда в Брумхольдштейн, откликнулся тот, я столкнулся с этим лицом к лицу. Я ехал за городом по старой дороге, тянувшейся параллельно железнодорожным путям. Стоял чудесный весенний день, и мне захотелось чуть-чуть размяться. Я оставил машину на обочине и отправился на прогулку. Должно быть, я прошел три или четыре мили, не встретив ни одной живой души. Затем, перед тем как вернуться к машине, я присел отдохнуть, прислонившись спиной к столбу какой-то изгороди. Я через нее не перелезал. Просто прислонился к ограде по другую сторону от фермерского дома, мимо которого, как я вспомнил, мне уже случалось проезжать. Справа от меня был скотный двор. На травянистом склоне паслось несколько лошадей и коров, но людей вокруг по-прежнему не было. Должно быть, я просидел так некоторое время, глядя в небо, не обращая внимания ни на что вокруг, когда внезапно в поле моего зрения попал мужчина с винтовкой. Он стоял на откосе с другой стороны дороги, явно дожидаясь, пока я его замечу. Я принял его за фермера или кого-то из подсобных рабочих. Ему было за тридцать. Он не уходил. Просто стоял там и смотрел на меня. Наконец я помахал ему рукой. В ответ на мое приветствие он поднял винтовку, словно предупреждая меня о ее наличии… словно указывая, что оружие можно использовать против меня. Как бы мне объяснить свое поведение. Прежде всего, я не привык, чтобы мне угрожали фермеры. В Вюртенбурге никто бы не поднял винтовку ни на меня, ни на кого-либо еще. Честно говоря, я думал, что он меня запугивает. Ну а мне не нравилось, что я могу испугаться. Испугаться его. Или еще кого-то. Большего, чем дружеский взмах руки, я не собирался себе позволить. Так что я остался сидеть… отчасти потому, что могу быть чудовищно упрямым, но также и потому, что просто застыл на месте. Мое тело, казалось, было не способно надлежащим образом приподняться. Я надеялся, что после своего угрожающего жеста он уйдет и я смогу свободно ретироваться. Вместо этого он преспокойно поднял винтовку к плечу — до сих пор вижу его спокойное движение — и затем, поводя стволом, направил ее на меня. Я был слишком напуган, чтобы пошевелиться; помню, я завопил: Эй, подождите минутку… я как раз ухожу. Думая, что он, чего доброго, принимает меня за кого-то другого. Возможно, за бродягу. Как бы там ни было, он выстрелил, и пуля зарылась в землю в нескольких сантиметрах от моей ноги. Затем, ухмыляясь как маньяк, он опустил винтовку. Я получил послание. Я неуклюже поднялся и побрел обратно к своей машине, ни разу не оглянувшись назад.
Вы не сообщили об этом в полицию? спросила Рита.
О чем? О случайном выстреле? Фермер с винтовкой? Он бы все отрицал, а я бы выглядел полным идиотом.
Когда они вернулись домой, Эгон извинился. Ему нужно сделать телефонный звонок. А, долг добросовестного мужа, заметил Хельмут, стараясь не упустить реакцию Риты.
А я думала, вы способны скрывать свои эмоции, сказала она, поднимая «лейку», чтобы быстро его щелкнуть, запечатлеть на светочувствительном целлулоиде его раздражение и сердитую улыбку.
22
Для начала, отсутствие Анны Хеллер. Чтобы не беспокоить Хельмута, все тактично не упоминают ее имя. Как это все привычно. Видит ли Рита в отсутствии Анны какую — то пустоту, которую она, может быть, призвана заполнить? Женщины поднаторели в таких ролях. Анны нет, и все ведут себя так, будто ее никогда и не было. Только Гизела отказывается играть в эту игру, отказывается подчиниться правилам. Придет сегодня Анна? Придет? Придет?
Рита с Эгоном устроились в большой гостевой комнате в конце коридора. С тех пор как навесили двери, наверху можно хоть как-то уединиться.
На полу их комнаты новый матрас, приобретенный, как и белье, за несколько дней до их приезда. Милая комната, правда, поделилась Рита первым, слегка преувеличенным впечатлением. Если у Эгона и есть на этот счет какие — либо оговорки, он оставляет их при себе, подтверждая: И в самом деле ничего… в конце концов, Хельмут только — только это купил.
Есть, конечно, и определенные отрицательные стороны. Например, невозможно скрыться от всепроникающего запаха свежей краски. Им наполнен весь дом. Окна распахнуты настежь, и, поскольку на окнах второго этажа нет сетки, насекомые — комары, мухи, бабочки и даже пчелы — залетают внутрь, чтобы надолго обосноваться на свежевыкрашенных стенах.
А сегодня Анна должна прийти? по-прежнему спрашивает Гизела. Теперь она уже не ожидает получить какую — либо информацию, однако решительно настроена не дать этой теме угаснуть.
Хельмут не в духе; вероятно, из-за отсутствия Анны. Оно, наверное, не так бы его задевало, если бы присутствие Риты, обаятельной Риты, и Эгона не напоминало ему, чем он обделен. Рита, к досаде Хельмута, продолжает его поддразнивать: Что? Вы перестали бриться? А что дальше?
Прекрати, говорит Эгон. Бедный Хельмут достаточно настрадался. К досаде Хельмута, они смеются. Они всегда могут уйти к себе в комнату и закрыть дверь. На самом деле подчас они не видят Хельмута целыми днями. Где он может быть, спрашивает Эгона Рита. Но никто не жалуется. Нет. Это не совсем правда. Гизела, оказавшись рядом, жалуется вовсю. Она слишком далеко от своей подруги Эрики и чувствует, что ею пренебрегают и отец, и все остальные. Ей не хватает Анны Хеллер. Ей даже начинает не хватать матери и брата. Первым делом поутру она забирается в комнате отца к нему на матрас и смотрит, как он прихлебывает свой кофе. Ловит каждое выражение на его лице, на его небритом лице. Всегда выпрашивая какую — нибудь поблажку: Ну поедем, пожалуйста, по-жа-луй-ста, в Эрфурт, там у них есть кукольный театр, а по дороге заедем за Эрикой… и, может, я на этот раз останусь у нее ночевать, а потом… потом… А потом всегда один и тот же ответ: Будет видно. Что это значит, да или нет. Это значит, что будет видно. Да или нет?
23
Ни звука. В середине дня сад пустынен, а дом погружен в полную тишину. Ни звука, ни шороха. Все ушли? Не отправились ли они на пикник, не сообщив мне об этом, думает Ульрих. Нет. Все машины на месте, на посыпанном гравием проезде в тени большого вяза. Хельмут, как выясняется, внизу. Работает в своем временном кабинете, сидя за большим чертежным столом, листом фанеры полтора метра на два с половиной, водруженным на козлы. Рядом с ним на низеньком столике кнопочный телефон на четыре линии. К стене приколоты синьки его проекта. На широких половицах бесшумно поворачивается налево-направо большой электрический вентилятор. На фанерном столе орудия Хельмутова ремесла. Чертежные карандаши, пластмассовые угольники, большущая рейсшина, карта Брумхольдштейна, пара компасов, точилка для карандашей, логарифмическая линейка, резинка, блокнот, большой рулон кальки. Хельмут сердито вперяется взглядом в своего посетителя.
Похоже, что с каждым днем они могут сказать друг другу все меньше и меньше.
Хельмут в перепачканных белых брюках, босиком, с голым торсом, изучает расчеты консольной лестницы в музее. Телефон не звонит. Модный японский транзистор на полке выключен. Тишина. При желании можно определить, работает ли все еще парень, нанятый выкосить лужайку, подстричь живые изгороди и вообще помочь чем сможет. Но все тихо. Жужжит заплутавшаяся пчела.
Гизела, скучающая, раздраженная и обессиленная, свернулась калачиком на кушетке в другой комнате на первом этаже. Ей слишком все надоело, не хочется даже идти к телефону, чтобы пожаловаться Эрике. В последнее время стало как-то трудно до Эрики дозвониться. Кто бы ни подошел к телефону, все обещают передать ей сообщение, но Эрика в ответ не звонит — и этого достаточно, чтобы вызвать у нее определенное беспокойство. Ей слишком все надоело, не хочется даже выходить в сад, не хочется даже идти готовить себе что-нибудь на кухне. Она убивает время, дожидаясь захода солнца, когда все выберутся из своих нор, из своих укрытий, когда завяжется беседа, полная теми особыми намеками, теми любопытными возбуждающими и таинственными сексуальными намеками, без которых, кажется, теперь не обходится ни один обмен репликами между ее отцом и Эгоном, в котором они борются за Риту как за награду. Или, скорее, за эту награду борется Хельмут, поскольку Эгон просто пытается удержать Риту — в той степени, в какой ее можно удержать или потерять.
