Ознакомительная версия.
Надежда Сергеевна с трудом приняла перемены, которые так круто развернули страну после 1991 года. К тому времени она была уже завучем одной из известных московских спецшкол и, как подавляющее большинство людей своего социального круга, считала себя кругом обманутой, и считала так с полным основанием. В голове ее не укладывалось, как самая мощная, правильно устроенная страна в одночасье превратилась в нищую побирушку. Она с недоумением разглядывала содержимое коробок с гуманитарной помощью из Германии и ела консервированную ветчину, сдерживая стыд. Она допускала, что чего-то не понимает, что все это, быть может, и необходимо, но ненадолго, что надо просто потерпеть, и жизнь, очищенная от неприятностей прошлого, вернется в привычную колею. Ежедневно газеты выплескивали мутную воду разоблачений: все, по их мнению, было неправильно, неправедно и все требовалось поменять. В каком-то историческом фильме она видела сцену, где с высокого царского крыльца бросают пригоршнями монеты в толпу и все жадно бросаются поднимать их или схватывают на лету, и эти монеты напоминали ей газетные и телевизионные новости, и с какого-то момента ей все время хотелось воскликнуть: «Все! Хватит! Остановитесь!»
Когда осенью 93-го Москву охватили кровавые беспорядки, из окон ее квартиры на четырнадцатом этаже были отлично видны черные султаны дыма, поднимавшиеся в солнечное небо от расстрелянного танками Дома правительства, и как же она радовалась тогда какой-то светлой грустью, что Сергей Федорович, ее отец и Кирин дедушка, полковник-танкист, воевавший под командованием Рыбалко, ушел так покойно, так вовремя, до всего этого ужаса, в неколебимой уверенности, что оставляет им мир прочный и надежный.
Муж ее, отец Киры, двадцать с лишним лет работал инженером-конструктором на заводе Хруничева и каждый день приносил оттуда известия о переменах столь нелепые, что в них невозможно было поверить. Кое-как дотянул он до пенсии, совершенно потух и стал тихо спиваться, по половине года проводя на даче в Скоротово. Последней каплей стало для него решение правительства затопить орбитальную станцию «Мир», к созданию которой он был причастен. 23 марта 2001 года новости всех каналов транслировали кадры, на которых обломки станции, оставляя за собой хвосты слепящего света, опускались в Тихий океан. Вячеслав Григорьевич наблюдал за затоплением с абсолютно каменным, словно остановившимся лицом, как будто оно уже имело все признаки посмертной маски, и за два дня до собственного шестьдесят восьмого дня рождения с ним случился необратимый инсульт. Его похоронили на Кунцевском кладбище в День космонавтики, когда Гоше только-только исполнилось девять лет. Эта смерть добавила к счету Надежды Сергеевны, который имела она против новой власти.
Но вместе с тем в Надежде Сергеевне таилось одно тщеславное чувство — то была гордость за дочь. Сознание того, что Кира легко и благополучно вошла в новую жизнь, вступало в противоречие с ее — назовем это так — политическими взглядами. Как примирить в себе столь разные эмоции, она не знала, да и не особенно мучилась от этого. И в этом тщеславии, безусловно, много было чисто женского, инстинктивного материнского удовлетворения. Пусть сама она прожила жизнь простой школьной учительницей, пусть эта жизнь оказалась задаром, но зато дочь, ее дочь не отстала от времени, сумела войти в истеблишмент, и эта очевидность примиряла ее с упомянутым счетом.
Теперь же, когда над Кириным мужем стряслось несчастье, и несчастье довольно постыдное, Надежда Сергеевна страдала. Когда стали привозить кое-какую мебель из той, с какой не захотела расставаться Кира после продажи своей великолепной недвижимости, она сгорала от стыда перед соседями и, не умея врать, отвечала на их вопросы так неуклюже, что делала только хуже. И когда Кира, которую многие в доме помнили еще ребенком, стала появляться у нее так часто, что это никак не выглядело больше визитами любящей дочери, барышня во мнении подъездного сообщества окончательно превратилась в крестьянку, и Надежде Сергеевне стало мерещиться, что лукавые, насмешливые взгляды отныне повсюду сопровождают ее.
Надежда Сергеевна постоянно расспрашивала дочь о подробностях Митиного дела, и вскрывалась такая грязь, что новое дворянство уже не казалось ей подходящей за нее ценой. Кое-что узнала она и об Алексее. Изнывая, Надежда Сергеевна уже напрочь забыла о том, как во время óно, не принимая во внимание позицию своего сломленного мужа, делала все, чтобы расстроить отношения Киры с Алексеем и всеми силами желала для нее этого брака с Митей, хотя именно он как бы олицетворял собой все то, что прямо противоречило ее прежней жизни, ее идеалам и прямо-таки отрицало их. Теперь ей казалось, — и она исподволь уверилась в этом, — что именно Кира когда-то держала в руках свое истинное счастье, но не справилась, сдалась, смутилась, польстилась на мнимое благополучие к искреннему ее, Надежды Сергеевны, неудовольствию, и нет-нет да и поглядывала на Киру с каким-то укором, словно бы она, Кира, и была главной виновницей того, что так внезапно разразилось.
* * *
Уже больше месяца Кира жила совершенно незнакомой жизнью и не могла еще поверить, что все это действительно произошло и все еще происходит с ней. Чувство одиночества, терзавшее ее весной, видоизменилось, и мир, к которому она, пожалуй, снисходила, которого она чуралась и, оказывается, совсем не знала, словно океанская волна, обрушился на нее.
Квартиру на «Студенческой» купила армянская семья, адом в «Изумрудной поляне» — предприниматель из Тольятти. С домом она рассталась легко, она никогда не любила его, всегда служившего ей какой-то золотой клеткой, а вот квартиру — светлую, просторную, но в то же время уютную, купленную Митей еще в 1995 году, где кроны старых тополей облегали окна, ей было жаль. На Барклая удалось вывезти только малую часть обстановки, а остальным просто не было времени заниматься, и кое-как она пристраивала вещи по знакомым.
Суд, принявший решение о заключении Мити под стражу, состоялся в последней декаде ноября. Кира оказалась на суде впервые в жизни и по той причине плохо отдавала себе отчет в серьезности происходящего. Люди в мундирах и судья в мантии казались ей ряжеными, то и дело ее подмывало встрять в процесс и заговорить с этими людьми какими-то простыми, привычными словами, но многоопытный Лев Борисович придерживал ее за локоть.
Как-то невольно внимание ее привлекли часы на руке прокурорского работника — Кира очень хорошо знала, сколько именно стоит эта модель, — и вообще она стала замечать такие вещи, на которые раньше просто не обращала внимание. Разве, думала она, прокурорская зарплата позволяет приобретать такие часы? И какое же тогда право имеет этот упитанный, холеный до неприличия человек судить ее мужа, даже если тот и в самом деле в чем-то виновен?
Стратегией занимался Лев Борисович, ей же оставались тягостные заботы, которые буквально выматывали ее. Промозглыми утрами ездила она с передачами в Бутырскую тюрьму и там, ожидая своей очереди, присматривалась к своим товарищам по несчастью. Они же в совокупности давали представление о всем российском обществе. Здесь были люди разных национальностей, разных возрастов и разного достатка, и как-то не верилось, что все эти трогательные в своей непрактичности пожилые женщины — матери отъявленных преступников и негодяев.
Так же, как и Алексей, Кира неукоснительно соблюдала целомудренный договор, заключенный ими в кафе на Ленинском. Катя Ренникова регулярно приносила ей известия, что он по-прежнему дома, но каждый раз, когда заходил у них об этом разговор, у нее падало сердце в предчувствии роковой новости. Ей было невыразимо тяжело не говорить с ним и не видеть его, но сознание его присутствия давало ей иллюзию какой-то поддержки, а всего вероятнее, то была вовсе не иллюзия. Кира знала, что известие о его отъезде наложит на нее такой груз тоски, который она боялась не снести. Однажды она не выдержала, заскочила в метро и проехала несколько остановок от «Багратионовской» до «Молодежной» и долго стояла в березовой роще перед его домом, пока в окне кухни не мелькнул знакомый силуэт.
На следующий день дела завели ее в отделение Сбербанка на Большой Филевской. Покончив с ними, она вышла на улицу и некоторое время стояла, соображая, что же делать дальше. Напротив домов через дорогу черными шпалерами стояли деревья. Всего лишь эта двухполосная дорога отделяла суматошный недобрый мир от старого лесопарка, который, несмотря на близкое присутствие людей, существовал как будто сам по себе, ничуть не интересуясь их делами и суетами. И какое-то теплое чувство шевельнулось у нее внутри и повлекло в молчание, в беззвучие влажных стволов.
Довольно долго ей не удавалось перейти эту узкую — в несколько шагов — дорогу, настолько плотным было здесь движение автомобилей. Наконец это удалось, и она пошла по нерасчищенным дорожкам в тишину вековых деревьев. В это время года в парке было совершенно безлюдно, лишь однажды навстречу ей попалась женщина с детской коляской. Кира дошла до поляны, где кругом стояли лавочки. Много лет назад именно на этом самом месте их с дедушкой запечатлел фотограф из «Литературной газеты», но скамейки, конечно, были уже совсем другие.
Ознакомительная версия.
