В Нью-Йорке мы только и делали, что волчком вертелись в толпе друзей на хмельных вечеринках. Не скажу, что Дин был от этого в восторге. А вот поеживаясь ночью в холодной туманной измороси на безлюдной Мэдисон-авеню, он чувствовал себя намного уютнее.
— Инес любит меня, она твердо пообещала разрешить мне делать все, что захочу, и избавить от всяческих хлопот. Видишь ли, старина, чем ты старше, тем больше у тебя хлопот. Еще придет день, когда мы с тобой вдвоем будем на закате бродить по закоулкам и рыться в мусорных ящиках.
— Ты хочешь сказать, что в конце концов мы станем старыми нищими?
— А почему бы и нет, старина? Конечно, станем, если захотим, ясное дело. Что ж в этом плохого? Живешь себе, и всю жизнь тебе безразлично то, чего хотят другие, даже богачи и политиканы, никто тебя не трогает, а ты мчишься, мчишься своей дорогой. — Я с ним согласился. Прямым и простейшим путем он уже подходил к своему даосизму. — Какова твоя дорога, старина?.. Дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога пустословия — да любая. Она ведет кого угодно, куда угодно, как угодно. Кого, куда и как? — Мы кивали друг другу под дождем. — И, как ни крути, нужен подходящий спутник. Кто не скачет с места на место, тот не мужчина… Дорога — это то, что доктор прописал. По правде говоря, Сал, где бы я ни жил, мой чемодан всегда торчит под кроватью, я всегда готов к отъезду, а то и к тому, что меня вышвырнут вон. Я все решил пустить на самотек. Ты-то видел, как я из кожи вон лез ради того, что не имеет никакого смысла, а ведь мы понимаем время — умеем замедлять его ход, бродить, смотреть вокруг и со смаком веселиться, как это издавна делают негры, — разве по-другому повеселишься? Мы-то знаем. — Мы вздыхали под дождем. А дождь лил и лил той ночью по всей долине Гудзона. Он пропитал влагой величественные пирсы безбрежной, как море, реки, насквозь промочил ветхие пароходные пристани в Пакипси, наполнил старый пруд Сплит-Рок и берущие в нем начало реки, залил гору Вандерэкер.
— Вот я и несусь по жизни, — сказал Дин, — а она показывает мне путь. Знаешь, я недавно написал своему старику в Сиэтл, в тюрьму, и на днях получил от него первое за много лет письмо.
— Правда?
— Да, да. Он пишет, что хочет приехать в Фриско и взглянуть на «бэбби» — с двумя «б». Я приглядел на Восточной Сороковой конуру без отопления за тринадцать в месяц. Попробую выслать ему деньги, чтоб он обосновался в Нью-Йорке — если сюда доберется. По-моему, я никогда не рассказывал тебе о моей сестре, у меня ведь есть премилая сестренка. Я бы хотел, чтобы и она приехала и жила со мной.
— А где она?
— В том-то и дело, что не знаю… Старик мой собирается ее разыскать, но тебе-то известно, чем он займется на самом деле.
— Значит, он отправился в Сиэтл?
— И прямиком в грязную тюрягу.
— Где же он был?
— В Техасе, в Техасе… Вот видишь, старина, что у меня на душе, какие дела, в каком я состоянии… заметь, я немного успокоился.
— Да, это верно.
В Нью-Йорке Дин утихомирился. Ему хотелось говорить. Мы смертельно продрогли под холодным дождем. До моего отъезда мы договорились еще разок повидаться в тетушкином доме.
В воскресенье днем он пришел. У меня был телевизор. Мы посмотрели один бейсбольный матч, послушали по радио другой, то и дело переключаясь на третий, и старались не упустить ни одного интересного момента.
— Не забудь, Сал, по второй Ходжес за «Бруклин», а пока за «Филадельфию» выходит запасной подающий; мы переключим на «Гигантов» с «Бостоном», к тому же, смотри, у Димаджио еще три броска, да и подающий возится у финиша, так что выясним по-быстрому, что там с Бобби Томсоном, ведь тридцать секунд назад мы оставили его и еще одного игрока на третьей. Да!
Под вечер мы вышли из дома и поиграли с ребятней в бейсбол на покрытой сажей площадке у сортировочной станции Лонг-Айленд. Потом принялись за баскетбол, да так ретиво, что мальчишки сказали:
— Зачем так надрываться? Вы же себя угробите.
Они нас то и дело обводили и без особых усилий выиграли. Мы с Дином обливались потом. Раз Дин растянулся на бетонной площадке. Пыхтя, мы из кожи вон лезли, пытаясь отобрать у ребят мяч, а они разворачивались и резко отдавали пас. Другие на ходу подхватывали мяч и попросту бросали поверх наших голов. Мы прыгали под корзиной, как маньяки, а мальчишки, просто вытянув руки, выхватывали мяч из наших потных ладоней и уносились прочь. Мы напоминали отчаянного чернопузого саксофониста, обезумевшего от зажигательной музыки американских трущоб и вздумавшего сразиться в баскетбол со Стэном Гетцем и «Прохладным» Чарли. Ребята приняли нас за ненормальных. По дороге домой мы с Дином перебрасывались мячом с тротуара на тротуар. Мяч мы ловили сверхновыми способами: бросались через кусты на землю, чудом не налетая на столбы. Мимо проехала машина, я пробежался за ней и отпасовал мяч Дину, едва не задев удаляющийся бампер. Дин метнулся за мячом, повалился на траву и перекинул мне через стоявший у тротуара хлебный фургон. Я принял мяч ладонью и сразу же отбросил его Дину, так что тот вынужден был развернуться, шагнуть назад и упасть спиной на живую изгородь. Дома Дин достал бумажник, хмыкнул и вручил тетушке пятнадцать долларов, которые задолжал ей в тот раз, когда и Вашингтоне нас оштрафовали за превышение скорости. Тетушка была несказанно удивлена и обрадована. Мы устроили грандиозный ужин.
— Что ж, Дин, — сказала тетушка, — надеюсь, ты сможешь позаботиться о ребенке, который скоро родится, и на этот раз не разведешься.
— Да, да, да.
— Сколько можно вот так разъезжать по стране и всюду оставлять детей! Эти бедные малютки вырастут беспомощными. Ты должен дать им шанс выжить.
Дин смотрел себе под ноги и кивал. В сырых багровых сумерках мы распрощались на мосту через скоростную автостраду.
— Надеюсь, когда я вернусь, ты еще будешь в Нью-Йорке, — сказал я ему. — Я верю, Дин, что когда-нибудь мы с семьями поселимся на одной улице и еще доживем до тех времен, когда оба превратимся в старожилов.
— Верно, старина… знаешь, я молюсь, чтоб так оно и было, потому что не забываю о передрягах, в которые мы с тобой попадали, и о тех, что еще впереди, — о них знает и не дает мне забыть твоя тетушка. А ребенка этого я не хотел — Инес настаивала, мы даже подрались. Тебе известно, что Мерилу во Фриско вышла замуж за торговца подержанными автомобилями и уже ждет ребенка?
— Да. Все мы уже туда устремились.
К ряби на перевернутом вверх дном озере пустоты — вот что следовало добавить. Мировое дно полно сокровищ, только мир перевернут вверх дном. Дин достал сделанный в Фриско снимок Камиллы с недавно родившейся девочкой. На ребенка и на освещенный солнцем тротуар падала тень человека — две длинные, унылого вида штанины.
— Кто это?
— Всего лишь Эд Данкел. Он вернулся к Галатее, и сейчас они уже в Денвере. Они целый день фотографировались.
Эд Данкел — с его чувством сострадания к ближнему, не оцененным, как и чувство сострадания, переполнявшее святых. Дин достал другие фотографии. Я представил себе, как все эти снимки когда-нибудь с удивлением будут разглядывать наши дети; они решат, что их родители прожили безмятежную, размеренную жизнь, строго заключенную в рамки фотоснимков, и по утрам вставали, чтобы с гордостью пройтись по тротуарам бытия, им и во сне не приснятся сумасбродство и необузданность подлинной нашей жизни, подлинной нашей ночи, ее дух и лишенная смысла пустота. Невежество, достойное сожаления.
— Прощай, прощай.
В нескончаемых багровых сумерках Дин зашагал прочь. Над ним стлался паровозный дым. За ним шагала его тень, она копировала его походку, мысли, да и саму душу. Обернувшись, он смущенно помахал рукой, потом жестом дал сигнал отправления, подпрыгнул и что-то крикнул, но слов я не разобрал. Он никак не решался уйти, однако с каждым шагом приближался к бетонной опоре железнодорожного путепровода. Еще один прощальный взмах. Я помахал в ответ. Внезапно он пришел в себя и торопливой походкой скрылся из виду. Я с изумлением уставился в холодную пустоту собственной жизни. К тому же мне еще предстоял страшно долгий путь.
Когда наступила полночь, я, напевая песенку:
Дом родной в Миссуле,
Траки — дом родной.
Дом и в Опелусасе,
Но нет пути домой.
Дом — старая Медора,
Дом и Вундид-Ни,
Дом и в Огаллале,
Но нет домой пути,
сел в вашингтонский автобус. Побродив без всякой цели по Вашингтону, я почувствовал, что просто обязан увидеть Голубую гряду[15]; добравшись туда, услышал пение птиц Шенандоа[16] и побывал на могиле Джексона «Каменная стена»[17]; в сумерках постоял, поплевывая в реку Каноэ, а потом прогулялся в непроглядной ночи Чарлстона, Западная Виргиния; в полночь — Эшланд, Кентукки, и одинокая девушка в опустевшем балаганном шатре. Темный и таинственный Огайо, а на рассвете — Цинциннати. Потом вновь поля Индианы и Сент-Луис, как всегда окутанный огромными послеполуденными облаками долины. Грязная булыжная мостовая и бревна Монтаны, искореженные пароходы, древние вывески, трава и такелаж у реки. К ночи — Миссури, канзасские поля, ночные канзасские коровы в таинственных просторах, игрушечные городки с неведомым морем в конце каждой улицы; рассвет в Абилине. Луга Восточного Канзаса на западе перешли в бескрайние пастбища, устремившиеся ввысь, на холмы Западной ночи.
