Так вот, в один прекрасный день я решила, что это произойдет, что мне позволено. Потому что кому я тут, в сущности, изменяю? Если моему первому Эйтану, то его уже, как говорится, нет с нами. А если моему второму Эйтану, то если он приговорил себя к пожизненным каторжным работам, а свой пенис, извините меня, отправил на пенсию, это не значит, что его монашеский обет обязывает и меня тоже.
Ну, не важно. После того как Офер окончил шкалу, я тоже ничего не предпринимала. Ждала терпеливо. Однажды он появится — может, после демобилизации, а может, еще в форме — и пойдет мне навстречу по светотени нашей улице, и мы встанем друг против друга. Я спрошу его со всем радушием: «Офер, где ты пропадал?» — а он ответит мне с улыбкой: «Здравствуйте, учительница Рута, вот, я пришел». И так это, в конце концов, и случилось, кроме одной детали, важной, но ничего не меняющей, — вместо армии он пошел на национальную службу.
Мне это как раз понравилось, но в мошаве все до единого его осуждали. Я вам, кажется, уже говорила, что наша мошава известна — и гордится — тем, что поставляет армии товарное количество парней в разные элитные части, на курсы пилотов и в подразделения особого назначения. И каждый год председатель нашего Совета публикует в газете сообщение о наших новых новобранцах и свою фотографию рядом с ними. У некоторых ребят уже на этом снимке лица затушеваны, из соображений безопасности. Если вас интересует мое мнение, то у нас есть мальчики, о которых уже в десятом классе нельзя сказать, кто они, потому что у них на лицах вместо подростковых прыщей — пиксели.
Ну, не важно. Мне было ясно, что Офер не из таких. Я думала, что он будет фотографом в военной авиации или в армейской пресс-службе, но он не пошел и туда. Он решил, что предпочитает национальную службу. И послушайте, как смешно: один из тех офицеров, которые перед мобилизацией ходят по школам и вербуют кадры для своих частей, как-то читал лекцию в моем классе. Говорил и говорил на своем армейском сленге, и вдруг Офер поднимает руку и заявляет, что, по его мнению, работать в учреждении для проблемных детей куда важнее, чем служить в его отборной части.
Поднялся шум. Некоторые из ребят начали кричать на него, офицер стал их успокаивать, а когда успокоил, сказал Оферу:
— Ты ошибаешься.
А Офер сказал ему:
— Недостаточно сказать «Ты ошибаешься». Ты объясни мне, почему, по твоему скромному мнению, я ошибаюсь.
Не только сам офицер, но и большинство моих учеников не уловили колкость, но меня охватил истерический смех от этого его «по твоему скромному мнению», и я даже рассердилась на себя, как в случае Эйтанова «сороковее», что не придумала этого выражения сама. Короче, был шум и споры, и однажды, когда его товарищи, которые тренировались перед призывом, сказали ему, что армия это армия, а национальная служба — это увиливание от армии. Так они ему и сказали:
— Ты для нас вроде дезертира.
Он только улыбнулся и сказал:
— Нехорошо так говорить о религиозной девушке[125].
Я услышала это и поняла, что его голова еще более нестандартна, чем я думала до сих пор. Мне нравятся нестандартные головы. У меня самой такая голова, и у первого Эйтана была такая голова, и у моего дедушки, к добру это или ко злу, особенно ко злу, тоже была такая голова. И напротив, у Довика и у Далии нет такой головы. У большинства людей ее нет. У них у всех одна и та же голова, и они даже одалживают ее друг другу при необходимости.
— Ну и что же в конечном счете случилось?
— Случилось то, что это случилось. Я улыбаюсь, правда? Каждый раз, когда я вспоминаю эту картину, я чувствую, что у меня поднимаются уголки губ. Я как раз возвращалась с могилы Неты и шла домой. Вышла на нашу улицу, увидела за забором питомника моего второго мужа, который переносил эти свои мешки отсюда туда и оттуда сюда, и вдруг почувствовала, что я больше не могу. Просто не могу больше видеть его таким и не иметь возможности войти и быть с ним вместе, и рассказать ему, что происходит на могиле нашего сына, и спросить его, когда уже он даст себе помилование и тоже пойдет туда, и не могу больше слышать в ответ его молчание, как во все прошлые разы.
Мои глаза наполнились слезами. Я чувствую, что это и сейчас происходит. Смотрите — только что я чувствовала, что улыбаюсь, а сейчас чувствую, что у меня мокрые глаза. Любопытно, как наше тело сообщает нам о своем состоянии: мне холодно, мне жарко, мне голодно, я волнуюсь, мне скучно, я полна желания, мне грустно, я устало. Но я велела себе продолжать, сказала себе, как режиссер на постановке: «Рута проходит мимо ворот и продолжает идти дальше», — и, как послушная актриса, миновала ворота в питомник и продолжала идти дальше, и сразу же за домом Мири и Хаима увидела Офера.
Он шел мне навстречу меж пятен света и тени на тротуаре, у него были длинные волосы, собранные пучком на затылке, и он нес в руках щенка лабрадора — толстенького, светлого и предвещающего доброе впереди.
Мы начали улыбаться друг другу еще издали. И, улыбаясь ему, я почувствовала, что из моего левого глаза вытекла слезинка и сползает куда-то вбок, в те морщинки, которые улыбка вытягивает из угла глаза. Задним числом мне кажется, что именно так я поняла, что улыбаюсь — по направлению слезинки. Ну, не важно. В улыбках людей есть что-то удивительное и в двух из них — особенно прелестное. Первая — это улыбка ребенка в возрасте нескольких недель, когда одним ничтожным усилием — маленькое, слабое растягивание губ — он клеймит родителей на пожизненное рабство: «Люблю сына моего и дочь мою, не пойду на волю»[126]. И вторая — улыбка мужчины и женщины, которые идут навстречу друг другу, как они видели это в ее чаянии и в его мечте, идут по улице, знакомой до оскомины, где их шаги — единственное, что в ней есть нового. Это красиво: «в ее чаянии и в его мечте», — правда? — я уже не помню, читала я где-то эту строчку или придумала только что. Ну, не важно. Так они идут навстречу друг другу и улыбаются друг другу, и вначале каждый чувствует только свою улыбку, а потом улыбку другого, и тогда они останавливаются.
— Офер, куда ты исчез? Что с тобой?
— Здравствуйте, учительница Рута. Как приятно увидеть вас.
Мне понравилось, что он назвал меня «учительница Рута». Я сказала ему об этом. Он сказал: «Но ведь это — то, что вы есть», — а потом мы немного поговорили. Он рассказал мне о детях, которыми он занимается в школе-интернате для проблемных детей в Хайфе, и сказал:
— Я хочу, чтобы вы знали, учительница Рута, что хотя это дети проблемные и тяжелые, а вы учите серую заурядность, вроде меня, но многому из того, что я делаю с ними, я научился у вас.
Я спросила, что именно он с ними делает. Он немного рассказал. В основном — как он использует животных. У них есть там старый осел, который знавал плохие и суровые времена, и они заботятся о нем, и еще у них есть полудрессированный ворон, и ежи, и черепахи, а сейчас я принесу им этого щенка, сказал он и добавил:
— Щенок лабрадора пробуждает в людях их самые хорошие качества.
Мне было приятно говорить с ним. Он был серьезней и интересней всех тех бравых вояк, которые вышли из моего класса и приходили в школу по пятницам, на большую перемену, чтобы произвести впечатление своей формой, и крылышками, и оружием, и беретами. Мы разговаривали, и через несколько минут я предложила ему — может быть, зайдем ко мне домой вместо того, чтобы говорить на улице? Мы сели здесь, на кухне, там, где мы сейчас сидим с вами. Я выжала лимоны и приготовила свежий лимонад на льду, и уже не помню, кто кого коснулся первым, но через пять минут после прихода мы поцеловались, это всегда интересно, как происходит первый поцелуй, вернее, что ему предшествует, и сразу же после этого я уже лежала на своей кровати в платье, задранном до груди, и все тут. Снаружи Эйтан таскал свои мешки и камни по дорожкам питомника, Довик заключал сделки в конторе, Далия трудилась на своей работе в Совете мошавы, Нета лежал в своей могиле на кладбище, дедушка Зеев, единственный, кого я боялась, собирал семена в своем вади, а я была под Офером, и Офер был во мне, и его рука закрывала мне рот, чтобы никто не слышал моих рыданий, и только маленький щенок лабрадора тихонько скулил, а как потом выяснилось — даже оставил лужицу.
Так это началось. Я не повезла его на свою квартиру для любовных свиданий в Тель-Авиве, потому что у меня нет такой квартиры, и не выбирала и не покупала ему одежду, потому что предпочитаю, чтобы каждый выбирал себе по своему вкусу. И не ставила ему музыку, и не готовила ему лакомства, которые он любил, и не мешала ему уходить, и не задерживала его в своем доме и в своем теле, а также не выбросила его через полтора месяца, потому что у меня не было друга-капитана, который завтра возвращается из кругосветного плавания. Это он оставил меня в конце концов. И только когда это случилось, я подумала, что ни разу не сказала ему: «Я тебя люблю», — и он тоже не сказал. Это примерно так, как у родителей, которые нарочно не дают детям имен, пока не убедятся, что этим детям уже не угрожает никакая опасность, что они будут жить. Так и любовь не называют любовью, пока она не дышит собственным дыханием.
