Теперь поэту тридцать четыре, и он невыносимо тертый. Еще бы полшага – и обожаемый поэтом, сурово слаженный, беспощадный и сверкающий реальный мир перетер бы поэта в порошок. Он это умеет. Он почти перетер, все мясо по краям ободрал. Дурень едва успел спасти собственную сердцевину.
Гнался за самой сутью миропорядка – и не уловил. В иные моменты казалось, что уловил, а секундой позже плакал от разочарования: ничего, ничего не уловил!
Хотел понять, узнать, максимально близко подойти ко всему, что есть. На каждом перекрестке вселенной сигарету выкурить. В итоге превратил собственную судьбу в экскурсию. Турист – здесь забежал, там покрутился.
Да, восхищался. Было. Захлебывался от восторга. От любви. От счастья. Платил не считая, лишь бы еще раз захлебнуться. В конце концов отдал все, что имел. Судьбу отдал.
Сейчас шел к жене домой и думал: хватит, достаточно. Мир исхожен. Познан, изучен, ясен. А сам я где? Испитой, темноликий, мутноглазый, костлявый, мучимый приступами дурноты, едва переставляющий ноги, прикуривающий сигаретку, загородясь от ветра острым плечом, – это я, что ли? Не может быть. Вроде был поэт, сочинитель, музыкант, осанка, взгляд, интересная бледность – а теперь что это такое перед нами, господа?
А это он самый и есть. Поэт, сочинитель, интересная бледность.
Нет, он не Синдбад, несомый по волнам хуй знает куда. Он в дерьме – но в порядке. Так тоже бывает. Он в смятении, он уродлив, он чувствует стыд и досаду – но точно знает, что делать. Все, что он сотворил с собой, – он сотворил по своей воле, сознательно, целенаправленно. И гашиш, и распил собственных кожных покровов, 12 и коктейли из магнезии.
Захотел мужик в грязи поваляться – пошел и лег. Надо ему. Потребность ощутил. Помереть не помрет, не та кость, да и нет ему пока знака, не пришло время. Однажды встанет, рожу мокрую оботрет, улыбнется и дальше пошагает.
Уже шагает.
Правда, не улыбается, потому что пока ему больно, да. Но это ненадолго.
И не просто шагает, а в семью возвращается. Сейчас придет, будет что-то жене объяснять. Переживает: вдруг не поймет жена? Но в глубине души уверен, что поймет.
Шагал и думал: я хочу вернуться, я не могу не вернуться. Кроме нее, мне никто не нужен, не будет у меня второй семьи никогда. Заново вить гнездо, привыкать, обрастать мифологией, совместными привычками, традициями, интересами, особым словариком для двоих – я на это не способен. Мне положена одна подруга. Она же мать моего ребенка. Мне тяжело с ней, но без нее еще тяжелее. Если хотите, называйте это любовью. Лично я это никак не называю. Остерегаюсь присваивать определенное имя. Присвоишь, назовешь – потом хуже будет. Может, это и не любовь вовсе, а страх перед будущим. Крайняя степень душевного истощения. Желание накрепко вцепиться в того, кто рядом.
Смотрел вокруг и видел, что люди держатся друг за друга с единственной целью: не пропасть. Вот бабушка гуляет с внучкой, обе боятся разойтись дальше чем на три метра, внучке страшно – мимо идет мрачный бледный дядя (это, стало быть, я), но и бабушке страшно – если бабушка перестанет заниматься внучкой, то дети отправят бабушку обратно в деревню. Вот два молодых злодея, сидят плечом к плечу в черной машине, оба в черных очках, черных пальто – понятно, что чувакам очень боязно, иначе для чего этот маскарад, эти штуки из серии «не тронь меня»?
А вот у входа в подъезд – дети влюбленные. У нее волосы фиолетовые, у него серьга в ухе, она к нему льнет, он ее к себе прижимает, руки вроде бы еще не на попке, но все-таки уже не на талии; обнял, страшно отпускать; друг, не отпускай ее, никогда, лучше вместе пропасть, чем поодиночке.
Ничего у нас нет, один ужас первобытный, который и есть родитель, создатель, отец любви.
Шел и думал: какая гадость, все вижу в черном цвете, разучился радоваться и наслаждаться; доктор сказал, что надо лечить нервы, что случай запущенный и я должен привыкать, – а сам был еще угрюмее, чем пациент. Я ушел шокированный. Привыкать? Да я скорее прыгну в окно головой, чем привыкну видеть страх и безверие там, где когда-то видел любовь.
Жена впустила меня не как гостя, постороннего человека – впустила как старого друга. Мое предполагаемое возвращение обсуждалось уже месяц. Я не спешил. Скрывал масштабы своего пьянства. Не хотел, чтобы кто-то видел, как я падаю в обморок от одной рюмки. Что касается жены, она, разумеется, выдерживала характер.
Как будто я ничего не знал про ее характер.
Зато мне удалось показать свой: я разулся, но не стал снимать куртку.
Говорят, иногда полезно пожить отдельно друг от друга. Говорят, нет ничего страшного в том, чтобы разойтись и опять сойтись. Говорят, время лечит. Много чего говорят. Что бы с нами ни происходило – это уже произошло, тысячу раз, с кем-то, когда-то. Опыт накоплен, 12 и пословица готова. Соответствующая. Народная мудрость раздражает, она лишает каждую отдельную судьбу уникальности. У меня никогда не было столько советчиков, как в период развала семьи. Каждый норовил прокомментировать. Один дурак сказал: если ты вернешься, она начнет вить из тебя веревки. Я едва не дал ему в лоб. Не важно, кто и как вьет веревку, – важно, насколько она крепка.
Мне всегда думалось, что есть что-то над семьей, над любовью, сексом, продолжением рода; в самом слове «вдвоем» угадывалась бесконечная волшебная сила. Есть что-то, что можно сделать вдвоем, и только вдвоем. Например, прожить жизнь. Я провел полтора года в липком, мутном одиночестве, это были странные и дикие полтора года. Чем дольше я жил один, тем более странным и диким мне казалось все, что со мной происходит. В последний раз, когда ко мне в гости пришла женщина, я был близок к истерике. Оставив гостью одну, я выбежал за сигаретами, а когда вернулся – увидел, что посуда вымыта, кухня блестит. И испытал сильнейший приступ ярости и отвращения. Едва удержался от крика. Меня приняли за мужчину, которому нужна хозяйка. Постирать, погладить, все такое. А мне не нужна была хозяйка, я всего лишь мечтал иметь рядом живое существо, человека теплого, мне плевать было на социальную роль, «хозяйка», «любовница» – ради всего святого, не надо ничего, лишь бы была живая, белая, лишь бы иногда произносила какие-то слова. Гостья, кстати, сразу все поняла, как будто такое произошло с ней не впервые. И очистила помещение. Больше я не звал никаких женщин, и, когда одна, самая мне приятная, на все согласная, непрерывно намекавшая, что мне стоит только позвать, и едва не потерявшая из-за этих намеков мое уважение, грустно поинтересовалась, почему я больше не хочу ее видеть, – я ответил, что возвращаюсь в семью; она сказала «понятно» и перестала звонить.
Но как вернуться? Я превратился в тень. Жизнь крошилась, как черствая корка – не размочишь ничем, кроме слез. В аду живет не тот, кто пьет, а тот, кто бросает пить. Моя берложка, еще полгода назад казавшаяся уютной – я даже завел себе гантели, – превратилась в больничную палату. Сердечными каплями пахло уже у лифта. Обычная доза – литр в день, стаканами через каждые два часа, – теперь была не по силам. Упившись вечером, я просыпался в пять утра вроде бы бодрый, в семь ходил вдоль стеночки, в восемь вызывал неотложку. Перестал пить стаканами, пил рюмками. Крепился, держался, пытался работать. Собственно, работал только Моряк – я в лучшем случае давал советы, не вылезая из кабины грузовика. Стал есть, в основном мясо. Что-то жирное, калорийное. Глотал витамины. Спать на левом боку, где сердце, не мог. Приступы паники наползали один на другой. Иногда казалось, что все, конец. Может быть, меня спас Миронов: когда становилось хуже, я звонил ему, и он говорил, что делать. Он был запойный, мог воздерживаться и неделю, и две, потом срывался, а я был бытовой, мне требовался постоянный уровень алкоголя в крови. Но я никогда не валялся по канавам и не попадал в вытрезвитель.
Трезвые одинокие вечера были ужасны. Магазин – с большим выбором, всегда в продаже молдавский «Квинт», благословенный чистый виноград, – находился в соседнем доме, я видел из своего окна разноцветные витрины, выходящих из дверей мужчин, у каждого – бутылка, как минимум банка пива; презирал и завидовал.
Один дурак посоветовал мне завести собаку. Я едва не дал ему в лоб. Я бы сам стал собакой.
Вместо пачки сигарет курил две с половиной. Утром 12 выпивал рюмку или две, в обед – не более двух, вечером –
либо одну, либо ничего. Спал со снотворным. Перед сном пытался читать несгибаемого Шаламова. Кто бросает пить, тот зол, презрителен и радикален. Я перетряхнул библиотеку и выбросил многих, кого еще недавно уважал. Отчислил Толстого, Бунина, Булгакова. Всех великодушных, добрых, спокойных и рассудительных. Я никогда не был столь беспощаден к родной литературе, как в те месяцы, когда завязывал с пьянством.
Звонил жене каждый день. Ни к чему не обязывающий разговор, полминуты. Все ли в порядке. Что у сына в школе. Иногда она звонила сама, но редко. Мне было наплевать, это все женские игры, кто кому первый позвонит. Какая разница! Чаще звонил Миронову. Друг советовал: не сиди один, иди к людям, иди в компанию, общайся, бывай в кино, гуляй по улицам, все что угодно – только не оставайся наедине с самим собой! Я пытался, но каждый божий вечер обнаруживал себя в своей конуре уставившимся в стену.
