Смех ее оказался столь заразительным, что Петяша невольно улыбнулся и, не в силах сдержаться, засмеялся тоже.
— Н-ну и… ну и шуточки у тебя, — еле выдавил он сквозь смех. — Уф-ф… Так ведь до смерти перепугать можно… Надо же — один идиот начал, а другая и рада стараться… — Приступ смеха разом прекратился. — Слушай, а с чего ему вообще пришло в голову так шутить? Вы, может быть, сговорились? Вот ради этого самого момента?
— Нет, — отсмеявшись, ответила Катя. — Просто ты так серьезно об этом рассказывал, что я не смогла удержаться… Прости. А отчего ему пришло в голову вот так… Знаешь, он мне еще в первый раз показался… ну, не знаю, странным каким-то, что ли; злым… Когда он в следующий раз придет, ты с ним поговори, скажи, чтобы не шутил больше так. Это уже за рамками невинных розыгрышей… Э-э, да ты у меня спишь совсем!
Петяше и вправду вдруг смертельно захотелось спать — сказывалась физическая усталось вкупе с эмоциональными перегрузками.
— Тогда будем тебя укладывать. Ну-ка, повернись…
Раздевшись с Катиной помощью, Петяша нырнул под одеяло, но заснуть не получилось. Стоило опустить голову на подушку, комната исчезла, распахнулась в необъятный зелено-голубой простор. Некоторое время вокруг не было ничего, кроме буйства красок, затем голубой цвет как-то одновременно весь скопился наверху, а снизу возникло, сильно ударив в спину, нечто массивное, твердое и шероховатое.
От боли Петяша зажмурился, а, открыв глаза, обнаружил, что лежит на огромном валуне, возвышающемся посреди русла бешено грохочущей реки.
— Твой, мольч, зашибся нет?
Вздрогнув, Петяша оглянулся. Там, позади, в притулившейся к камню длинной и узкой, жутко ненадежной с виду лодчонке-«ветке» с невесть как прилаженным к корме стареньким «Вихрем», сидел знакомый старик-шорец. Дареная сигара меж губ его курилась легким прозрачным дымком.
— Твой, мольч, лодка скоро ходи, лодка шибко скоро мой изба ходи, — пригласил он.
Морщась от боли, Петяша кое-как сполз с покатого валуна и неловко перевалился на дно «ветки», едва не опрокинув неустойчивую посудину. Старик поднял мотор так, чтобы не побить винта, привычным (видать, фиксатор был сломан давным-давно) движением подвязал его веревкой и оттолкнулся от валуна веслом, поворачивая судно носом вверх по течению. Быстрая вода не замедлила подхватить «ветку». Сердце Петяшино оборвалось, ухнуло куда-то вниз, к самому желудку.
Будто лифт падает, — подумал он.
Весло в руках старика пришло в движение. Лопасть врезалась в недовольно зашипевшую, брызнувшую от ярости пеной воду; «ветка» круто, «на пяточке», развернулась и устремилась вниз по реке.
Дальше Петяша почти ничего не видел — отключился, или, может быть, просто перевернулся лицом вниз, чтобы не так кружилась голова. Через какое-то время шум воды вдруг исчез. Стало совсем темно — темнота была различима даже сквозь смеженные веки.
— Твой болей нет, — раздался из темноты надтреснутый голос старика. — Мой совсем хорошо твой делай.
Послышалась возня, точно кто-то принялся рыться в грудой сваленных на полу вещей, спеша отыскать и извлечь из нее нечто срочно понадобившееся.
— Хорош, мольч, баба твой изба ходи, — приговаривал старик под эту возню. — Баба нет — твой худо, совсем помирай. Однако баба хорошо делай, мой хорошо делай — твой помирай нет. Твой книжка пиши, шибко хорошо книжка пиши. Плохо пиши — нет. Плохо пиши есть — твой болей есть, мой помогай нет. Чужой люди книжка пиши — хорошо нет. Твой сильный есть, твой здоровый есть, твой хорошо книжка пиши…
Голос старика звучал все глуше и глуше, вскоре затих совсем, и сразу же после этого все тело Петяшино сотряс мерный стук. Казалось, звучит он сразу отовсюду, обволакивая, толчками проникая внутрь, прибивая, сминая и изгоняя боль. Стук поднял Петяшу на воздух, отчего вдруг сделалось необычайно легко и хорошо. Мускулы, освободившись от боли, обрели упругость, налились силой; мысли стали чисты, отчетливы и прозрачны.
Все. Хватит, пожалуй, валяться.
Подумав так, Петяша открыл глаза.
Вокруг снова была его квартира, укрытая, словно легким, полупрозрачным одеялом, неверным сумраком летней петербургской ночи. Однако ритмичный, громкий стук не прекратился, разве что не был более таким всеобъемлющим — потише стал да утратил целебное действие. И даже наоборот: раздражал он, скорее, в новом своем виде.
— Подойти? — спросила Катя, садясь на тахте и протирая заспанные глаза. — Кто бы это мог быть, посреди ночи… Ты никого не ждешь?
Только теперь до Петяши дошло, что стук доносится из прихожей — стучат в дверь, и притом довольно давно.
— Я сам. Сейчас спрошу.
Подцепив со стула халат, он упруго вскочил на ноги, единым движением сунул руки в рукава и проследовал ко входной двери.
— Кого хрен несет посреди ночи?
Вопрос прозвучал неожиданно весело и бодро — так, что Петяша сам подивился себе. Черт побери, как давно нежданные ночные визиты не вызывали в нем ничего, кроме глухой злобы!
— Меня, — раздался из-за двери голос Димыча. — Открывай, дело срочное, до утра не ждет.
Переступив порог Петяшиной квартиры, Димыч вдруг с удивлением обнаружил, что готовности выстрелить в нем нет. Нет, и все тут, хоть смейся хоть плачь. Чудно; ведь, отвечая на вопрос Туза Колченогого, он говорил сущую правду! В такси, по дороге сюда, без конца представлял, как войдет, выхватит где-то раздобытый покойным Игорем «пэ-эм» с загодя досланным в ствол патроном и нажмет на спуск! Поднимаясь по лестнице, прямо-таки сгорал от нетерпения покончить со всем поскорее!..
А вот, поди ж ты…
— Ну заходи, раз срочное, — говорил тем временем Петяша, запахивая халат и затягивая узлом пояс. — Давай сразу на кухню.
— Ты что ж… не ложился еще? — неловко спросил Димыч, которому как-то сразу стало некуда девать руки.
— Ложился, отчего же, — бодро ответил Петяша, прямиком устремляясь туда, где стояла джезва. — Кофе будешь?
— Не похоже что-то, чтобы ты спал…
Димыч готов был треснуть себя кулаком по лбу — такую злобу вызывало собственное замешательство. Едва ли не первый раз в жизни стряслось с ним подобное; раньше главным всегда было — внутренне подготовиться, проиграть в голове все необходимые действия, а дальше все выходило само собой…
А сейчас он просто не знал, что делать!
Так не пойдет. Нужно снова собраться; завестись как-то, что ли…
— Не нужно мне, Петька, кофе, — значительно, с расстановкой сказал он.
— Да ну? — весело удивился Петяша, продолжая колдовать у плиты. — Видать, действительно с чем-то серьезным пришел… Тогда выкладывай, что у тебя приключилось.
Хорошее дело — «выкладывай»… Это же чистое самоубийство — взять сейчас, да все выложить, как есть! Хотя… А почему нет? Пока рассказывать буду, соберусь с мыслями и… Или он первым нападет, тогда будет легче. А если опередит? Нет, не опередит. Не должен. Туз сказал же, что приморил его чем-то.
Злость на себя самого вдруг резко, без предупреждения, обратилась в злость на Петяшу. Да что, в конце концов, тут мямлить?! Это он, Петька, заварил всю эту кашу, и теперь, несмотря ни на что, прекрасно себя ощущает, скотина, пока я эту кашу расхлебываю! К нему смерть его явилась, в метре от него сидит, а он бодр и весел! Н-ну, страус, погоди! Посмотрим, что с тобой станет, когда…
— Приключилось, — все так же веско, размеренно начал Димыч, — следующее…
На протяжении всего Димычева рассказа Петяша попивал сваренный на двоих кофе, покуривал сигару и не сводил с товарища задорного, чуть насмешливого взгляда. Он твердо знал, что затеянный Димычем громоздкий, нелепый и не шибко-то смешной розыгрыш — ничем иным все случившееся просто не могло оказаться — подошел к логическому завершению, и готов был, дослушав расшифровку до конца, с достоинством хмыкнуть, так как ничего более подобные розыгрыши и не заслуживают. В рамки розыгрыша не укладывался разве что демон из бутылки, однако с этим можно было разобраться и после…
Странно было другое: с началом повествования где-то внутри Петяши вновь зазвучал ритмичный, чуть глуховатый стук, точно Димыч вовсе и не прекращал терпеливо барабанить во входную дверь. По мере развития Димычевой байки стук становился все громче, ритм его убыстрялся, пока не пришел в точное соответствие с биениями подстегнутого кофеином пульса, так что в конце концов голова Петяши наполнилась негромким, слитным рокотом. Ощущение от этого, впрочем, не доставляло ни малейшего дискомфорта. Напротив, казалось, будто именно этот стук и сообщает телу необычайную легкую бодрость, а мыслям — кристальную ясность. Рокот словно бы сжимал все Петяшино существо наподобие мощной стальной пружины. Сделалось даже малость страшновато — каких же дел может натворить такая пружина, будучи высвобождена из тисков сжавшего ее звука?
