– Что это? Что там такое? Газы? Газы?
Сказать, что все это, по всей вероятности, баловство, Белльуомо не решался: ему казалось, что это подорвет его авторитет. Кроме того, будучи человеком, что называется, «от сих до сих» и совершенно лишенным чувства юмора, он и сам толком не понимал, что все это значит.
– Смотри-ка! Вон там, выше! – воскликнул вдруг один из прохожих, указывая наверх, где в окне четвертого этажа показалось молчаливое привидение в противогазе.
Бэлльуомо попробовал было достать его лучом своего фонарика, но привидение тотчас исчезло.
– Эй вы, идиоты! Спускайтесь вниз!
В ответ появилось новое привидение, теперь уже на пятом этаже.
– Что же это все-таки за штука? – спросили из толпы. – Неужели в школе газ?
– Какой газ? – откликнулся Бэлльуомо. – Ничего там нет.
Между тем мы продолжали выглядывать то из одного, то из другого окна.
– Может быть, это маневры? – интересовались прохожие.
– Да нет. Это не маневры и вообще ничего. Не толпитесь, проходите.
Прохожие разошлись. Мы тоже уже потешились вволю. И Белльуомо, наконец, догадался отпереть дверь своим ключом.
Этого Белльуомо никто из учеников в грош не ставил, хотя надо сказать, что он был в общем неплохой парень, во всяком случае слишком забывчивый и равнодушный, чтобы быть мстительным.
Войдя в школу, он сразу же принялся распекать нас.
– О, что вы тут делали? Вы же форменные дураки! Все, что вы тут вытворяли, достойно законченных идиотов! – запел он своим жалобным голосом, устало и словно нехотя выговаривая ругательства.
Но мы уже видели, что даже та мизерная доля гнева, которая было затеплилась в нем, с катастрофической быстротой испаряется, потому что в его голове все немедля начинало уменьшаться и сглаживаться. Его нисколько не задело то, что мы подвергли публичному осмеянию и его авторитет и наши собственные обязанности, он смотрел на нас с тем усталым отвращением, которое всегда испытывает к ученикам учитель, неспособный поддержать дисциплину. Поэтому, добавив еще несколько жалобных упреков, он стал торжественно вручать нам то самое снаряжение, которым мы уже завладели по собственной инициативе, и объяснять наши обязанности. Он повел нас на чердак и показал стоявшие там ящики с песком, предназначенным для того, чтобы засыпать и нейтрализовать очаги пожара.
Как видно, снова уверовав в незыблемость своего авторитета, он приободрился и, передавая нам ключ от школы, приказал ни под каким видом не покидать вверенный нам объект.
– Да, да, синьор, конечно, синьор, все будет выполнено… А теперь давайте спустимся вниз и все вместе отправимся к женщинам, – глядя на учителя невинными глазами, сказал Бьянконе.
Бэлльуомо открыл рот, наморщил лоб, втянул голову в плечи и, бормоча что-то себе под нос, вышел из комнаты. Он опять был мрачен и несчастлив.
Вскоре мы тоже ушли. Было уже за полночь. Улицу по-прежнему заливал теплый мрак – ни одной звезды, ни одного порыва ветерка. На улицах почти не встречалось прохожих. На площади под мигающим светофором виднелся силуэт низенького человека, и вспыхивала красная точка горящей сигареты. Человек стоял, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. По этой позе Бьянконе и узнал его. Это был его приятель Палладьяни, заядлый гуляка и любитель шататься по ночам. Бьянконе принялся насвистывать песенку, которая, как видно, имела для них особый смысл. Палладьяни, словно охваченный внезапным приступом веселья, подхватил мотив и пропел куплет до конца. Мы подошли к нему. Бьянконе вздумалось «подстрелить» у приятеля сигарету, но тот сказал, что сигарет у него нет, а потом даже ухитрился сам «подстрелить» сигарету у Бьянконе. При свете зажженной спички я рассмотрел его лицо – бледное лицо преждевременно состарившегося юноши.
Он сказал, что поджидает некую Кетти, как оказалось, хорошо знакомую Бьянконе. Эту Кетти пригласили на вечеринку в одну загородную виллу, и теперь она должна была вернуться.
– Если только не зацепится там, – пропел Палладьяни на мотив какого-то фокстрота и неожиданно засмеялся.
Потом он поведал нам, как, встретив некую Лори с некоей Розеллой, он сказал им… и произнес какую-то двусмысленную фразу, которой я не понял, но которую Бьянконе сразу оценил по достоинству и одобрил. Вслед за этим Палладьяни спросил нас:
– А вы знаете новую штуку, специально для затемнения?
Мы сказали, что нет. Тогда он принялся объяснять и так нас раззадорил, что мы загорелись желанием тотчас же осуществить ее на практике. Однако у Палладьяни вдруг появились какие-то таинственные дела, он распрощался с нами и ушел, напевая песенку.
Среди шуток, придуманных в связи с объявленным в городе затемнением, были, например, такие: скажем, двое быстро идут по улице с зажженными сигаретами в руках. Заметив идущего им навстречу одинокого прохожего, они, продолжая идти бок о бок, отводят сигареты один влево, другой вправо и держат их на высоте лица. Прохожий, видя две светящиеся точки, далеко отстоящие друг от друга, конечно, думает, что может пройти между ними, но вместо этого со всего размаха натыкается на двух людей и чувствует себя круглым идиотом. Кроме того, можно сделать наоборот – двигаться далеко друг от друга, по обе стороны тротуара, а сигареты держать почти рядом. В этом случае прохожий натолкнется на одного из идущих и, пробормотав: «Простите», бросится в другую сторону, где нос к носу столкнется со вторым.
За этой игрой мы провели блаженные полчаса, пока нам попадались подходящие прохожие. Кое-кто из одураченных бормотал извинения, остальные цедили сквозь зубы ругательства или норовили затеять ссору, но мы быстренько сматывались. Что касается меня, то я каждый раз волновался: в любом прохожем мне чудилась одна из тех загадочных личностей, что обычно шляются по ночному городу – какой-нибудь подозрительный забулдыга или головорез. Но нам все попадались или страдающие бессонницей интеллигенты, которые прогуливали охотничьих собак, или бледные, словно тени, игроки, возвращающиеся домой после азартной игры, или рабочие с газового завода, занятые в ночной смене. Один раз мы едва не подшутили над двумя карабинерами. Они неприязненно посмотрели на нас.
– Ну как, все спокойно? – нагло спросил Бьянконе, в то время как я старался оттащить его за рукав.
– Что? Что вам надо? – рявкнули карабинеры.
– Мы из ПВО, дежурные, – невозмутимо ответил Бьянконе. – Говорю: все в порядке?
– А? А, да, да, все в порядке.
Не слишком уверенно откозыряв нам, они двинулись дальше.
Мы все время мечтали повстречаться с какой-нибудь женщиной, идущей в одиночку, но, как на грех, нам не попалось ни одной, если не считать пожилой проститутки, над которой, однако, нам так и не удалось подшутить, потому что она стремилась не разойтись с нами, а, наоборот, столкнуться. Чтобы рассмотреть ее, мы зажгли спичку, которую, впрочем, тотчас же задули. Перекинувшись с женщиной несколькими словами, мы отпустили ее на все четыре стороны.
Ясно, что эти шутки удались бы гораздо больше не на широких улицах, а в темных переулках, ступенями спускающихся к старому городу. Но там, в этих переулках, и без того было полно увлекательных вещей: кромешная тьма, странные контуры аркад и перил, прижавшиеся друг к другу незнакомые дома, наконец, сама ночь. Поэтому мы прекратили свои шутки с сигаретами.
Уже из разговора с Палладьяни я понял, что Бьянконе был вовсе не таким глубоким знатоком ночной жизни, как я предполагал. Каждый раз, когда Палладьяни называл какое-нибудь имя, он всегда поспешнее, чем надо, восклицал: «Да! Постой… нет… Хотя да, это действительно она!…», изо всех сил стараясь показать, что он в курсе дела. И он, конечно, был в курсе… более или менее. Однако по сравнению с великолепной осведомленностью, которую проявил Палладьяни, его знания казались поверхностными, и в них на каждом шагу чувствовались пробелы. Когда я смотрел вслед удаляющемуся Палладьяни, мне даже стало немного жалко, что он уходит, и я подумал, что вот он, именно он, а не Бьянконе, мог бы ввести меня в самую гущу этого мира. Теперь я критически присматривался к каждому движению Бьянконе, желая или утвердиться в своей прежней слепой вере или окончательно ее потерять.
Конечно, я был разочарован нашей ночной прогулкой. Во всяком случае, мои впечатления были прямо противоположны тем, что я ожидал. Мы брели по бедной узкой улочке. Вокруг ни души. В домах не светилось ни одного окна. И все-таки мы чувствовали рядом с собой множество жизней. Окна, беспорядочно разбросанные по темным стенам, были или распахнуты настежь, или немного прикрыты, и за каждым из них слышалось тихое дыхание, иногда приглушенный храп. Тикали будильники. Капала вода в умывальниках. Мы шли по улице среди привычных домашних звуков, слышали голоса сотен домов, звучавшие разом. Даже воздух, застывший в безветрии, был таким же тяжким, как в комнатах наполненных сонным человеческим дыханием.
