— Ложись, ты устала, наверное, больше, чем от этой проклятой работы.
— Да нет, не так. Там какое-то отупение бывает в конце дня, а сейчас я, конечно, устала, но я живая и в голове, и в душе у меня всё свежо и даже бодрость какая-то.
— У меня то же самое. Да, как тебя зовут? Меня — Глеб.
— А я Лори.
— Ты мне сразу понравилась, Лори. На тебя было очень приятно смотреть, хотя и небезопасно, но я все равно смотрел, и ночью, когда закрывал глаза, опять видел тебя.
— Правда? А мне ночью всякая ерунда вечно снится, но ты мне тоже понравился. Ты такой сильный и… и спокойный. Наверное, приятно бы было… ну…
— Что?
— Да так, я не всегда могу сказать то, что чувствую. Но чувствую я всегда безошибочно. Потом всё получается так, как я предчувствовала.
— Орехи можно пожарить на углях, так они становятся вкуснее. Вот, хочешь попробовать?
Они не могли уснуть до глубокой ночи, разговаривая обо всем на свете и грызя орехи. Первой отключилась Лори. Она вдруг замолкла на середине фразы и, склонив голову на плечо Глебу, задышала глубоко и ровно, как маленькая девочка, наигравшаяся в разные весёлые детские игры за долгий и беспечный день. Глеб, осторожно поддерживая за плечи, положил её на лапник и сам прикорнул у её ног, сложившись калачиком вокруг малиново мреющих углей костра.
Сам обладал не то чтобы плохой памятью, но чересчур обременительным багажом слишком разных жизней. Период довольно ординарного детства и нищей жизни с отцом-сапожником и неграмотной матерью, учёбой в семинарии, резко контрастировал с бандитской юностью, грабежами на больших дорогах и в банках, весёлыми пирушками с друзьями и сексуальными экспериментами, объекты которых затем находили неизменно мертвыми со следами зверского насилия. Поимка, отсидка в подвалах Метехского замка и дальнейшая работа осведомителем охранки стали новым этапом в жизни безалаберного Джуга. Он научился наблюдать, делать выводы, работать и снова работать. Революция и партийная служба вместе с переездом в Москву — вновь целая новая эпоха. А увлекательная работа за власть, а уничтожение недругов и друзей, а сумасшедшее ощущение всевластия и вседозволенности как у самого Господа Бога (втайне он и не сомневался, что Бог после И. Христа продолжил свой род под фамилией Джугашвили), а любовь-ненависть и война с королем полночных видений — Адольфом, Дольфи, как про себя называл он Гитлера, глядя бывало на мутную дорожку лунного света на навощённом полу своего громадного кабинета. А злая старость, бессилие, ожидание смерти и вновь чистки среди друзей и врагов, а потом возрождение, словно феникс из пепла, новые любовные приключения, разрушение старого мира и старой жизни, построение фантастического общества будущего, увлечение Хефроно-хеопсизмом… Да, это была не обычная человеческая жизнь, а бесконечная легенда о существе сверхчеловеческих качеств, и так ли уж важно, что иногда ему кажется, что речь с броневика на Финляндском вокзале в Клавинграде произносил не он, а Лёвка Троцкий. Кстати, как были потрясены все в стране, когда выяснилось, что тот лысый, приказавший переименовать Петербург именем своей капризной любовницы Ленки Лобковой, сам не знал, что настоящее ее имя Клавка и была она зарегистрированной еще до революции девицей лёгкого поведения с жёлтым билетом. Ради исторической правды пришлось этот проклятый Ленинград переименовать еще раз, теперь в Клавкинград, а затем снести его до основания (о том же мечтал и незабвенный Дольфи), чтобы не подмигивал из окна в Европу о том лысом да и вообще о всем неприятном, что было в этом злополучном городишке.
— Пэй Ысаич, — придвинул он бутылку министру, — сичас дундуки эти прыдут: Варашилов с Сэмэном Будённым и всё вылакают, алкаши. А вино бэрег для нэво. Эх, жызн! Ты с нэнцами ваивал. Как аны?
— Говно народ, Иосиф Виссарионыч. Американцы говнюки, поляки, французы, англичане, про итальянцев с румынами и говорить нечего, чехи, финны, югославы, мадьяры, испанцы, литовцы, евреи…
— Ладна, ладна, нэнцы то как?
— … но говнее всех, конечно, немчура проклятая, хотя драться говнюки умеют. Помню, на мою батарею автоматчики их раз прорвались и всех моих артиллеристов заставили наложить в штаны, и только от них отделались и подштанники сменили, как самолеты, пикирующие «Юнкерсы-87». Все опять меняют подштанники, а тут их артиллерия нас накрыла. Все запасное бельё закончилось, и дальше воевать пришлось без штанов.
— Шта, так и шли до Берлина бэз штанов?
— Нет, Берлин уже брали одетыми, хотя в самом Берлине опять раздеваться пришлось: с одной стороны снова пушки и автоматчики, а с другой много-много фрау, фройляйн и мэдхен. Но я сам этого уже не видел, так как…
— Сталина ишаком абазвал.
— Ну, Иосиф Виссарионыч, сколько же можно! Был молод и глуп и не видал больших… людей вблизи. Если бы я вас лично тогда знал, так не раздеваясь до самого рейхстага допер бы и вашего Кантарию обскакал с его флагом. По правде сказать, был в моем ведомстве рапорт на него, что штаны у этого Кантарии были проволокой намертво завязаны, потому он всех и опередил, ни на что не отвлекался. Но я таким наветам ходу не даю, так можно любое благое дело, извините, обосрать.
— Маладэц, Ысаич! Энтих стукачей я и сам нэ лублу, но шта дэлат? Без них ныкуда, вся ынформацыя и новости. Всё от них. Да и мы бы с табой нэ пазнакомилысь, не буд их. Выпим за стукачей же, Ысаич! А, вот и алкаши. Садысь, Сэмэн, и ты, варашиловский стрелок. И Лаврэнтий Палыч с вамы! И Ныкита Сэргэыч!
После того как Берия, падкий на всё, что движется, особенно моложе 15 лет, перезаразил сифилисом полстраны, советом министров СССР было одобрено постановление о принудительной стерилизации т. Берии, что и исполнили незамедлительно. Со времени стерилизации прошло уже несколько лет, и характер Лаврентия П. переменился кардинально. Теперь он курировал мифические рекламно-благотворительные акции для детских домов и спецлагерей, пускал слезу, когда при нем рассказывали о том, что чей-то котёнок вывихнул лапку, а при виде 5-6-летних девочек с бантиками в волосах начинал истерически рыдать и биться лбом об пол.
Наоборот, Никита Сергеевич сохранил характер боевой, хохляцкий и сам поначалу в первых рядах кинулся на разборку архаичных сооружений недоразвитого социализма, но получил тяжёлую контузию, когда при демонтаже скульптурной группы рабочего и колхозницы на ВДНХ был ушиблен серпом упавшей колхозницы. «Серпом по я.-.м» — так комментировали его ранение некоторые шутники. С тех пор Никита Сергеевич очень невзлюбил колхозы и особенно колхозниц, а, услышав, например, всего лишь слово «совхоз», тут же начинал волноваться и, осерчав вконец, снимал с ноги ботинок и начинал им молотить по чему попало. Только тогда успокаивался, когда при нем раздевали догола какую-нибудь первую попавшуюся девку, говорили, что это колхозница, и секли её, пока у бедной дым не шел из задницы. А Никита Сергеевич и сам бывало разойдется, схватит прутик и туда же, сечь, приговаривая при этом: «Жупайдия, жупайдас, нам любая девка даст». Легкий человек Никита Сергеич, безо всяких там умственных закидонов.
— Ну, раз пачти всэ тут, дакладывай, как дэла в странэ Савэтов. Вот ты, Климэнт. Как народ живэт? Харашо работаит? Сыт?
— Да, все слава Богу, Иосиф Виссарионыч. Работают все, не покладая рук и ног и прочих частей тела. И питание соответственное. Урожай водорослей в этом году необычайный. А их питательную ценность вы знаете. На 1-е, 2-е и 3-е водоросли лопают, только за ушами трещит. Издана даже книга, богато иллюстрированная, о вкусной и здоровой пище с 5000 фотографий. 3000 блюд из морских водорослей и 2000 из речных. Никаких колхозов не надо (тут Никита Сергеич вздрогнул спросонья и потянулся было к ботинку, но переборол искушение и задремал по новой), растут себе сами, а люди только радуются.
— Как асваэниэ целинных зэмэл?
— Да как нельзя лучше. Таймыр, Земля Франца-Иосифа, все Заполярье цветет и пахнет. Москву расселяем вовремя, в сроки. До Лубянки с юга потихонечку все сносим. 12 станций метро уже засыпаны, остальные переоборудованы в подземные спецучреждения. Народ из Москвы едет в тундру с песнями. Там же хорошие, уютные земляночки на 3–5 семей с радиоточкой. Электричество два часа в сутки, более чем достаточно для хозяйства и всякого там по дому. А потом спать, спать, силушек набираться для страны, для Иосифа Виссарионыча.
— А фабрыки, заводы как? Работают еще. Я же вэлэл разогнать, крамола там васпитуется, бунтовщыки.
— Все в порядке. Фабрики и заводы давным-давно в прошлом. Только военные предприятия, где очень надежные дисциплина и надзор. Там все строго. Чихнул на раб. месте — иди на стерилизацию. Сказал больше трёх положенных слов — на затемнение (ослепление). Кроме военной промышленности работают ещё несколько цементных и заводов по изготовлению колючей проволоки. Из гражданских действуют мини-фабрички на 3–5 человек, например, по изготовлению одежды и обуви из крысиных шкурок (благо остальные домашние животные вывелись уж много лет назад) да консервов из водорослей. Бога гневить нечего, как говорится, под знаменем Хефрена-Хеопсизма…
