— Я не могу, мне так страшно. Обними меня скорее, а то я сейчас умру.
Он склонился над ней к самым её губам. Груди ее подпрыгивали от ударов сердца, с каждым ударом чуть касаясь его груди. И она нежно и твердо притянула его на эти губы и стала его третьей ногой, третьей рукой, одним сердцем и сплошной серебристой зыбью, напрочь изменившего рассудку сознания.
А застолье в Кремле тем временем разворачивалось. Почуяв добычу и в ожидании монарших костей и подачек, стянулись к столу гиены и шакалы более мелкого калибра. По приказу Самого дворцовый евнух (так прозвали его за глаза собутыльники) Леонид Ильич, крепкий бровастый мужчина, подогнал табунок девственниц, одетых в школьные коричневые платья, накрахмаленные передники (ностальгия Самого) и белые носочки. Добряк Лаврентий уже плакал навзрыд над какой-то совсем сопливой школьницей, но между тем, задрав ей платьице, баловал, оттягивая резинку трусиков и резко отпуская её и плача еще интенсивней, когда резинка звонко шлёпала по уже покрасневшему животу «сиротки». Леонид Ильич как заправский метрдотель, заведующий лакомствами, доверительно склонялся над каждым из приглашённых и шептал на ухо:
— Вам, товарищ всеросийский староста, сегодня рекомендую вот эту брюнетку. Тринадцать лет, а грудь как у взрослой кобылицы. Обратите внимание на икры. А коса? Как хлестнет такой по чреслам, так свету не взвидите…
— Анастасу Ивановичу я бы порекомендовал только массаж, зато сразу двумя высококлассными профессионалками. У вас сегодня что-то напряжены руки и горбитесь чересчур. Массаж, массаж и еще раз…
Александра Исаевича Ильич обходил стороной, так как не понимал его болезненной моногамности. И когда вечеринка входила в фазу отчаянных взвизгов, летающих по воздуху и валяющихся тут и там носочков, разодранных белых передников и прочих частей «школьной униформы», министр обычно покидал покои Кремля, хотя не раз был порицаем за это самим Иосифом Виссарионычем. Не оттого, что он считал себя правильней других и не потому, что безумно любил жену, нет. И к жене относился иногда с полным безразличием, и страшные по своей сути указы подписывал не моргнув глазом, но против насилия над детьми в нем физически восставало нечто, заставляющее его затем мучиться, как от тяжелого похмелья. Как они не могли пить белые вина или коньяк, от которых их тошнило, так Ал. Исаич держался подальше от школьной формы и белых носочков. Особенно не выносил он в связи с этим хозяйского прихвостня Молотова, чей садизм иногда осаживал сам хозяин. А Вячеслав очень любил переднички и носочки в свежих капельках крови и не отказывал себе в этом удовольствии ни на одной вечеринке. И сегодня краем глаза Ал. Исаич успел заметить, как министр ин. дел с деревянным лицом щекотал стальной вилкой выпотрошенную из платья недозрелую клизмочку одной из грудей несчастной девушки, чей костный мозг наверняка уже к утру следующего дня будет готов для омолаживающей трансплантации того же Вячеслава Михалыча. Сам Ал. Исаич ни в каких трансплантациях не нуждался, так как здоровьем его Бог наградил нешуточным, правда, с перерывом на одно недоразумение. А недоразумение нагрянуло однажды в виде непонятной опухоли в животе. Ал. Исаич подумал было, что это грыжа, на работе надорвался, радея о государственной пользе. Ан нет, врачи сказали, что плохо дело, такая болезнь, что и вслух сказать страшно, и нужна немедленная операция. А в этот день как раз ему надо было указ подписать о принудительной стерилизации отдельных категорий граждан. И от расстройства ли, или от того, что размягчилась душа его в предчувствии собственных страданий, указ тот он не подписал, а через пару дней опухоль, как по мановению какого-то волшебства, сама собой рассосалась. Врачи только ахали и путаными головами своими трясли. А министр с того случая суеверным стал, хотя все равно считал его за недоразумение.
И теперь вот в душе его словно нагноилось что-то и лезли в голову совсем непривычные мысли, но в то же время как будто давным-давно знакомые. Что-то подобное, кажется, происходило с ним лет эдак 30 назад, и тогда он тоже всё мучался тем, что не мог исправить некоторые несуразности жизни, что искажали и портили такой прекрасный в сущности мир.
— Но нет, не все прекрасно в этом королевстве, — произнес он вслух, глядя с крыльца служебного подъезда на густо звёздное небо, чью торжественную красоту так некстати озвучивали отдалённые истошные взвизги и пьяный гогот, долетавшие контрабандой из какого-то неплотно прикрытого окна. И так чуть ли не каждый вечер! А ведь где-то (он был в этом абсолютно уверен) существует и другая жизнь, разумная, трезвая, красивая. И девочки в школьных платьицах действительно ходят в школы, а министры по ночам не рвут с них трусики и носочки, а мучаются государственными заботами, и где-то есть истина, торжественная, как это небо и любовь, длиною с вечность, а не на короткое мгновение оргазма. А здесь, налево от истин, любви и вечности, что делает он, сознающий все это? Эх, ему бы бесшабашную дерзость 25-летнего капитана, чихавшего на всё и вся. И вновь, вздохнув и еще раз глянув в крепдешиновую темь летней ночи с перламутровыми горошинами звёзд, он полез сквозь услужливо отпахнутую сейфовую дверь в тупоумную бронь служебной машины. Домой и побыстрее!
А Глеб и Лори тоже смотрели на звёзды, сидя в обнимку на крыльце дома. В зоне работ на звёзды смотреть обычно было некогда, а тут на воле, что ни час, то новые открытия: вселенная свободы, вселенная любви в вот в придачу целое небо жемчугов и бриллиантов материнской вселенной, в которой существует все, что они видят, слышат, чувствуют и осязают.
— Интересно, кто жил в этом доме, наверное, он тоже часто смотрел на звёзды? — прошептала почему-то на ухо Глебу одна из вселенных по имени Лори.
— Какой-нибудь ученый, профессор, вон сколько здесь книг.
— А может, просто обычный человек, интересовавшийся всем на свете. Я бы, например, хотела знать всё: и о людях, и о любви, и о звёздах, и о животных… Говорят, за Великой стеной — совсем другой мир. Его бы я тоже хотела знать, но в отряде разве чему-нибудь научишься. Как заниматься любовью с подружкой, оставаясь девственницей — это я знаю, и как надо будет ублажать мужчин в санаториях, тоже мне известно, а больше ничего.
— Я тоже не профессор, Лори, и как и ты хотел бы знать гораздо больше, но нас такими сделали, не знаю, зачем, но вряд ли из добрых побуждений. В книгах, которые я читал в детстве, не было трудовых зон и отрядов из одних мужчин и женщин. Все ходили. Ездили, плавали и даже летали, куда хотели и занимались любовью только с тем, кто им действительно нравился. Они читали книги, смотрели фильмы, ходили в театры и увлекались спортом. Там в доме есть одна интересная книжка, хочешь, я почитаю тебе из неё?
И они вошли в дом, в двух маленьких окнах которого вскоре затеплился свет свечей.
— …не отказавшись от жажды жизни и сильной привязанности к нашему преходящему и условному существованию, мы можем надеяться даже мельком увидеть проблеск бесконечной свободы, обретающейся за пределами нашей вселенной, и есть только один способ достигнуть свободы, составляющей предмет всех самых благороднейших стремлений человечества, — отрешиться от кратковременной жизни, от нашей маленькой вселенной, от земли, от неба и всего, что ограничено и условно. Если мы освободимся от наших привязанностей к этой маленькой чувственной или умственной природе, мы тотчас будем свободны. Единственный способ освободиться от рабства — стать выше ограничений закона, подняться над областью, в которой господствует закон причинности… закон причинности…
Глеб сильно помял виски ладонями. Лори давно уже сладко спала, утомившись от обилия новых слов и понятий, извергнутых на её бедную голову из пухлых внутренностей десятка книг, пролистанных Глебом.
— …освободиться от рабства — стать выше ограничений закона… — вновь и вновь повторял Глеб засевшие в памяти слова мудрой книги и, задув свечи, стал устраиваться спать на полу рядом с небольшой кроватью, на которой спала Лори, так, чтобы она не проснулась.
Утром решили оглядеть окрестности и, наскоро перекусив, вышли в путь. Когда домик почти скрылся из виду, Лори вдруг остановилась и, оглянувшись на него, сказала:
— Мне он очень нравится, и я бы хотела возвращаться в него, куда бы ни забросила меня жизнь. И обязательно с тобой.
— Вечером вернёмся, — ответил Глеб, — не беспокойся, ты обязательно вернешься со мной.
Миновав последние признаки леса, они шли по полям и лугам, взбираясь на небольшие горушки.
— Ой, что-то там желтеет впереди! — воскликнула Лори. — Давай пойдем туда. Нам же все равно, куда идти?
И в самом деле, идти было всё равно, в какую сторону. И Глеб без возражений повернул к тому заманчиво жёлтому лоскутку земли, куда так потянулась Лори.
