Это нечто (только так я могу назвать это безногое тело) было похоже на незаконченный торс, изваянный скульптором, умершим, не успев вылепить ноги своего шедевра. Когда я раздел его внизу, и он остался в памперсе, меня чуть не стошнило: оказалось, что памперс был полон зелёных фекалий (был пост, и мы ели капусту и картошку), и мне пришлось перевернуть его на живот, снять подгузник, а затем вытереть ему задницу губкой, которую я мочил в ведре с водой. Вода быстро зазеленела и завоняла. Дважды пришлось идти в общий туалет, который сам был довольно грязный, и менять воду. Я никогда раньше не менял подгузник неподвижному человеку. Меня удивило, что у него совершенно не менялось выражение лица; ни когда я его раздевал, ни когда переворачивал на живот, ни когда мыл губкой.
И вот настал тот момент, когда я снова перевернул его на спину. Мне пришлось вытереть его яйца и фаллос, потому что зелёные фекалии уже размазались и спереди, по всему подгузнику. И только тогда я заметил: у него был огромный фаллос, раза в два больше моего. Возможно, это был оптический обман, потому что у него не было ног, так что фаллос висел в бездне; но в тот момент мне показалось, что он был просто неестественно большим. Когда он поймал мой взгляд, лицо его вдруг изменилось: из блаженного, молитвенно-подвижнического оно стало лицом человека. И к тому же человека издевающегося. Пока я держал его фаллос в руке и оттирал губкой его яйца, я был уверен, что глаза его, в которые я не смотрел от страха, постоянно повторяли: «Я же говорил тебе, что это ещё не конец».
И в этот момент дьявол начал материализовываться, как говорил старец Иларион, самым коварным, самым развратным образом. Его фаллос начал расти в моей руке. Стал наполняться кровью; у датчанина была эрекция, что было невозможно при диагнозе, который ему поставили, особенно с ампутациями и травмами спинного мозга; так сказал мне монах, которому прежде было дано послушание мыть этот живой труп. Я смотрел на его фаллос и не мог взять себя в руки: какая-то неописуемая злоба закипала у меня внутри. Моя послушническая башня, которую я терпеливо строил два года, разваливалась, рушилась до основания от простой эрекции, меня душили эмоции, я впервые почувствовал ненависть; это опять была секунда дьявола, в которой как в дьявольской пасти исчезали два года безмолвия, молитв, ночных бдений, преодоления голода и жажды; всё это духовное сокровище летело теперь в дырявый мешок лукавого, и я, перед Богом клянусь и каюсь, ощутил желание задушить этот живой труп, потому что знал, что причиной его эрекции стали помыслы о Леле; возможно, щекочущая нервы мысль о том, что я спал с Лелой (он не знал, что я спал с ней только одну ночь, в обнимку, как будто мы брат и сестра), пробудила в нём сродство моего прикосновения с прикосновением к ней, чисто сатанинская метафора, замена по сходству, которая сводится к возбуждению при мысли о том, что, если ты не можешь быть с женщиной, то прикосновение к её любовнику символически переносит тебя на территорию её тела Это было ужасно, но так случилось, причём случилось в самом святом на Земле месте, что для меня только подтверждало истинность мнения отца Илариона о том, что нечестивый может переодеться в чёрную ризу и наизусть читать псалмы из Священного Писания.
И тут я поднял взгляд: на этом апатичном, парализованном лице сначала мелькнула вспышка страсти, а в следующую секунду это был живой, здоровый и подверженный страстям человек, это был тот самый человек, который совал деньги в лифчики девиц, танцевавших на столе танец живота, это был тот самый взгляд человека на мотоцикле, который говорил: «Ничего не закончилось, я же говорил, что мы ещё встретимся». Он открыл рот, из которого вытекала нитка густой слюны, и совершенно невнятно произнёс по-английски: «О…о…о…та…ха…ас…» Было ясно, что этот фонетический поток должен был означать «Хорошо трахалась», было ясно, что он протыкает меня своим сатанинским жалом, что это не имеет никакого отношения к его «Аллииии…ууу…яааа», к тому, как он кричал «Аллилуйя» во время службы, когда мы все вместе пели. И так как я не понимал этого превращения, ибо оно было не от того мира, который я познал в Пупе света, под небом, где звёзды были в компании ангелов, я со страхом посмотрел ниже его фаллоса, не выросли ли у него случайно снова ноги, чтобы он мог встать и убить меня; но нет, ничего там не было, это были две безобразно срезанные и завязанные штанины из мяса, как колбасы в кишке.
Его эрекция исчезла; она длилась всего мгновение, но мне было тошно, и я выблевал всё содержимое желудка в ведро с зелёной вонючей водой. Дверь отворилась и вошёл его предыдущий радетель, молодой монах, который всё это время по наущению старца Паисия стоял за дверью, боясь, что мне станет плохо при первой смене подгузника.
— Ничего, брат, ничего, у меня тоже так было в первый раз, привыкнешь, — сказал он, и у меня не было ни сил, ни желания рассказывать ему об эрекции, потому что тогда мне пришлось бы многое ему объяснять, упоминая Лелу, а это отбросило бы меня на два года назад в моём подвижничестве, назад к мирской жизни, и я промолчал. Он взял ведро, побежал в нужник, вернулся с чистой водой и помог мне: сам вытер, сам одел его, усадил в коляску, вложил в руку чётки, а я, придя в чувство, заметил, что к датчанину вернулось равнодушно-скорбное выражение лица, которое все в ските истолковывали как выражение глубокого раскаяния за грехи. Но только я знал, что это притворство, что он прикидывается! У сатаны снова была маска из живой человеческой кожи, он снова одел тело датчанина, как свое бесчестное одеяние, но у меня не было никаких доказательств этого!
Потом я повёз его на прогулку. Он молчал, не издавал никаких звуков. У него изо рта текли слюни, и я время от времени вытирал ему подбородок носовым платком. Я поколебался в своей вере во Христа, потому что начал сомневаться — правда ли, что Бог никому не даёт слишком тяжкого креста, который нести не под силу?
Наконец, пройдя через рощу, мы поднялись на высокогорье; травянистое плато здесь переходило в опасный спуск, дорогу, естественно вымощенную огромными гладкими камнями вулканического происхождения, настоящую взлётно-посадочную полосу, заканчивающуюся пропастью, называемой Пастью дьявола. Я оставил его метров за двадцать до пропасти и пошёл посмотреть, что там внизу. Зрелище было умопомрачительно страшное: пятидесятиметровая бездна, внизу тёмное пенящееся море, но из него поднимались к небу четыре скалы, расположенные по кругу; эти камни, как зубы сатаны, действительно производили впечатление рта, и я понял, что это было, пожалуй, единственное в мире на самом деле попавшее в точку название — поистине пасть дьявола. Две скалы, торчащие из моря, были метров по двадцать каждая и оканчивались вершинами, острыми, как острия штыков; то были клыки сатаны. Две других, пониже, были плоскими и широкими сверху, как коренные зубы; было ясно, что если кто-нибудь свалился бы в эту пропасть, то шанс нырнуть в воду был бы равным нулю, ибо он сначала упал бы на клыки, а потом, если бы продолжил падение, его бы смололи коренные зубы дьявола; только тогда он мог бы надеяться, что пенистая морская слюна растворит его навсегда, как птиалин разлагает во рту хлебный мякиш. Я поёжился, повернулся и пошёл к своему подопечному. Лицо у него не выражало ничего: это опять было апатичное лицо паралитика, ничего не говорящее, бессмысленное слово, обессилевшая буква из какого-то мёртвого, забытого, неведомого шрифта человеческой души. Он открыл рот и закричал: «А…чу…на…кай», и я понял, что это как раз то, о чём говорил мне молодой монах — что ему нравится сидеть в коляске на самом краю пропасти, что он хочет видеть челюсть дьявола.
И я оттолкал его туда; там я зафиксировал коляску, затормозив не только большие, но и малые передние колёса, и, кроме того, держал коляску за две белые ручки, подтягивая их на себя, хотя и без надобности, потому что инвалидная коляска уже не могла сдвинуться.
