Если бы я был склонен преувеличивать свое значение в специфической иерархии российского государственного устройства, я мог бы сказать, что являюсь той самой последней инстанцией, которая передвигает чиновников по вертикали и горизонтали, распределяет сферы влияния, создает действенную систему сдержек и противовесов — эффективнейшую систему, потому что построена она была не на зыбких основаниях административного или еще какого-нибудь права, а на освященных веками принципах свободного рынка. В этой системе любая административная позиция имела точно определенную стоимость, и занять эту позицию можно было только заплатив. В этой системе не было места тривиальному жульничеству — я представлял собой единый расчетный центр, где дебит всегда совпадал с кредитом и где каждый гарантированно получал то, что хотел, если мог за это заплатить столько, сколько полагалось.
Но поскольку мания величия была мне несвойственна, я свое место в системе определял как должность начальника канцелярии, без визы которого на белый свет не появится ни один документ — приказ, указ, распоряжение, — будь он хоть дважды подписан президентом и всеми министрами.
Хотя и это сравнение не совсем точно, потому что дополнительно я выступал еще и в роли судебного исполнителя.
Время от времени осуществлялись рокировки между двумя трастами, когда активы оставались на своих местах, но менялись местами бенефициары. Я понимал так — и это подтверждалось в ближайшем новостном выпуске, — что министр А занял место министра Б, а министр Б теперь управляет соответствующим ведомством министра А. Но случалось и так, что бенефициары какого-либо траста исчезали вовсе и более нигде не появлялись. В этом случае в новостях говорили невнятно о переходе на другую работу без указания таковой или — более внятно — об отстранении от должности на период расследования.
Осиротевший траст всегда получал одного-единственного бенефициара, гражданина Люксембурга Франсуа Отона, которого я неизменно рекомендовал послушным поверенным, указывая, что паспортные данные мсье Отона прилагаются к настоящему письму.
Я полагаю, что их кто-нибудь прилагал, но точно не я. Паспорта мсье Отона, как и прочих документов, содержащих его персональные данные, я никогда не видел.
Для меня назначение Франсуа Отона бенефициаром очередного траста неизменно ассоциировалось с чем-то из петровских времен — «а имущество означенного вора, особливо земли, дворцы, экипажи, равно как и многоценную утварь, отобрать в казну, самого же сечь бичом, рвать ноздри и определить в бессрочную каторгу с лишением чинов, самого дворянства и всех прав состояния».
Хотя порки бичом и каторги в действительности не наблюдалось: считалось, по-видимому, что лишение прав состояния настолько тяжело само по себе, что можно ограничиться условным сроком за ненадлежащее исполнение служебных обязанностей или не имевшее тяжелых последствий злоупотребление ими.
Но этот люксембургский кукушонок, вышвыривающий проштрафившихся бенефициаров из насиженных гнездышек, особо заметен был еще и тем, что из всех известных мне он был самым, так сказать, бенефициаристым: трасты с его присутствием не просто были сравнимы по финансовому могуществу со всеми остальными трастами вместе взятыми — они их превосходили в разы.
Помимо красной кожаной коробки на столе находились экран компьютера и клавиатура. Местонахождение процессора мне установить так и не удалось — провода уходили в тумбу стола и исчезали в полу. Выхода в Интернет не было: компьютер был подключен к локальной сети, и я мог посылать запросы и получать в ответ необходимую информацию. Опция сохранения данных отсутствовала начисто — запрошенный файл существовал только пока он был открыт, а если я его по неосторожности закрывал, то приходилось запрашивать заново. Само собой разумеется, что и скопировать ничего было нельзя — дисководы и разъемы для флешек отсутствовали начисто.
Еще был пульт с кнопками — можно было включить плазменный экран на стене и выбрать канал. Или попросить, чтобы убрали посуду после обеда, чтобы принесли кофе. Или сообщить, что мне нужно позвонить в город. В последнем случае за мной приходил охранник, сопровождал меня в отдельную комнату, где находился так называемый протокольный телефон, и деликатно удалялся, прикрыв за собой дверь. Сомнений в том, что все мои телефонные разговоры пишутся, конечно же, не было.
Двадцатого числа каждого месяца в красной коробке оказывалась выписка с моего счета в Сбербанке, подтверждавшая зачисление официальной части моей заработной платы, и еще одна выписка — из сингапурского отделения Баркли, о получении компанией Тредмилл оплаты за оказанные ею консультационные услуги. Компания Тредмилл принадлежала трасту Лерна, единственным бенефициаром которого был я.
Протектором же Лерны числился сам мсье Франсуа Отон, что определяло, по-видимому, мою номинальную принадлежность к наивысшему номенклатурному уровню.
Что еще о моей работе? Когда день заканчивался, я нажимал кнопку на пульте, появлялся охранник со списком и сверял с ним содержимое красной коробки. Знать английский язык ему нужды не было — в списке значились порядковые номера документов и количество листов в каждом. Закончив сверку, он провожал меня до камеры хранения, ждал, пока я распихаю по карманам мобильный телефон, ключи и прочие личные вещи, после чего подводил к машине, осведомлялся: «Куда едем, Константин Борисович?» — и отдавал водителю соответствующее распоряжение.
Если по дороге у меня появлялись другие планы, водитель Семен, услышав об изменении маршрута, с кем-то связывался, неслышно бормотал нечто в прикрепленный к воротнику микрофон и получал подтверждение. Иногда, прежде чем доставить меня в новый пункт назначения, он заметно снижал скорость или делал пару кругов, не очень умело притворяясь, что заблудился, или выбирал запредельно окольный маршрут.
Эта задержка была нужна, очевидно, чтобы успеть организовать в новом месте наружное или иное наблюдение.
Из рассказанного должно быть понятно любому, что я находился под исключительно жестким круглосуточным контролем. С одной стороны, это и понятно, учитывая чрезвычайно конфиденциальный и весьма щекотливый характер порученной мне работы, так что я, будучи человеком сознательным, воспринимал все это как неизбываемую неизбежность, но где-то в глубине души было и обидно, поскольку уж что-что, а доверие я всей своей биографией должен был заслужить.
Помню свой первый и единственный разговор с Фролычем на эту тему. Мы встретились в «Узбекистане», где нас отделяли от общего зала два столика, за которыми сидели лениво ковыряющиеся в салатах молодые люди в одинаковых костюмах.
— Ну как у тебя жизнь? — спросил без особого интереса Фролыч. — Работается нормально? Всем доволен?
— Старик, — сказал я, решив сразу брать быка за рога, — зачем ты меня туда пристроил?
Фролыч поморщился.
— На такое место не пристраивают, — объявил он. — На него отбирают. Оно, если хочешь знать, единственное такое во всей стране, может быть, даже в мире. А желающих на него — если бы про него стало известно — армия бы целая выстроилась. Рекомендовал тебя — да, я. Но всего лишь рекомендовал. А отбирали из, — он продемонстрировал мне раскрытую ладонь, — вот из скольких. И тут уж ни мое слово, ни еще чье-либо, ничего значить не могло. Это ты, — он покрутил головой, — просто вытащил счастливый билет. Единственный на полтораста миллионов.
— И при этом мне не доверяют?
Фролыч посмотрел изумленно и даже есть перестал.
— Ты про что?
Я осекся. Рассказывать Фролычу про внутренние порядки в офисе, хотя он про них вполне мог в общих чертах знать, было грубейшим нарушением правил. Поэтому я просто кивнул в сторону столиков с молодыми людьми.
— А! Это! Ну а при чем здесь недоверие? Тебя же не стерегут, тебя охраняют. Если хочешь знать, то система твоей личной охраны почти такая же, как у Первого (он так это слово произнес, что я отчетливо увидел заглавную букву), но устроена по другому принципу: тебе видно, да и то не всегда, а для окружающих она незаметна. А ты как хотел? Его еще могут переизбрать, а тебя не переизбрать, ни переназначить никто не может. У тебя работа пожизненная. Поэтому тебя и охраняют как… как бриллианты английской короны. Случись что… не дай бог, в общем.
