— А уехать я могу?
— Куда?
— Ну, не знаю… на Багамы. Или в Индию. Я в Индии никогда не был.
— Забудь, — категорично заявил Фролыч. — Я, конечно, не знаю, как сейчас это решается, но пойми: ты числишься в той категории, которой любая заграница заказана. Ты же носитель, понятно? Это как… ну как Королев, к примеру. Внутри страны — нет проблем, я так думаю. Просто берешь карту, тыкаешь пальцем — и назавтра ты уже там. Если в этом месте, куда ты ткнул, ничего нет, кроме тайги и болота, то к твоему приезду построят, можешь не сомневаться. Ну там, с учетом специфики твоей деятельности, надо будет как-то организовать все, чтобы процесс не прерывался, ведь у тебя же заместителей быть не может, но это все решаемо.
На следующий день я провел эксперимент — набрал на своем компьютере текст, свидетельствующий о намерении уйти в двухнедельный отпуск, предпочтительно к Черному морю, и нажал кнопку «отправить». К вечеру текст вернулся с лаконичной и анонимной резолюцией: «Несвоевременно».
Часто мне становилось тошно от всей этой ежедневной рутины. Были дни, когда обработку красной коробки я завершал за пару часов, а иногда она оказывалась просто пустой с самого утра. Я смотрел однотипные теленовости на всех российских каналах, когда начинались ток-шоу, переключался на ВВС или CNN. Или уходил на видеотеку, которая — спасибо работодателям — была на высшем уровне: практически вся мировая и советская классика плюс новинки мирового проката.
Но и это не спасало от накатывающейся хандры, приступы которой становились все более жестокими. Я чувствовал себя обитателем одиночной камеры, отрезанным от каких-либо контактов с внешним миром, иногда мне начинало казаться, что я, подобно попавшему на необитаемый остров, теряю дар речи, и тогда я начинал вслух комментировать происходящее на телеэкране, чтобы только услышать собственный голос. Если красная коробка оказывалась заполнена менее чем на четверть — а это случалось частенько, — я всячески растягивал время обработки документов, медленно и стараясь выдерживать правильное произношение, зачитывал вслух их содержание.
Очень скоро я знал названия всех трастов наизусть: Абакус, Эйсер, Белмонт, Соммерфильд, Крипто, Уэстбери, Лотте, Тренч, Бушмилл.
Их было девятьсот шестьдесят четыре, и в любое время суток я мог назвать имена поверенных, директоров и бенефициаров, перечислить все висящие под тем или иным трастом компании.
Абакус, Эйсер, Белмонт, Соммерфильд, Крипто, Уэстбери, Лотте, Тренч, Бушмилл.
Даже когда эта ежедневная пытка заканчивалась, облегчение не наступало. Я мог пойти в любой самый дорогой ресторан, но от других посетителей меня неизменно отделяли два столика со скучающими молодыми людьми, — я перестал ходить в рестораны. В театрах эти же молодые люди возникали ниоткуда, в зале занимали места сразу за мной, в антрактах держали метровую дистанцию, — я перестал ходить в театры.
Мы почти не виделись с Фролычем — была та первая встреча, потом полгода пауза при полном телефонном молчании, потом короткий телефонный разговор: «Ты как там, старик? В норме? Анекдот последний слышал? Ну будь на связи, сейчас разберусь с текучкой и повидаемся».
Не повидались. И опять молчание.
Я считал деньги на своем сбербанковском счете — сумма ежемесячно нарастала, потому что тратить их мне было некогда и не на что. Еще быстрее увеличивался депозит на счете компании Тредмилл, потому что, находясь в России, я к сингапурскому отделению Баркли доступа не имел, а до Сингапура мне было не добраться. Я был сперва вполне состоятелен, потом очень быстро стал богат.
Потом я стал очень богат. До мсье Франсуа Отона мне было как до неба, но по моим понятиям я был очень богат.
Абакус, Эйсер, Белмонт, Соммерфильд, Крипто, Уэстбери, Лотте, Тренч, Бушмилл, Лерна.
Раз или два меня посещала идиотская мысль: бросить все к черту, набрать лаконичное заявление об увольнении с почетной должности протектора всего на свете, нажать на «отправить». Но эту мысль я гасил в зародыше, потому что знал, что назавтра в моем кабинете появится другой протектор, мой преемник, откроет красную коробку и направит за своей подписью заготовленное еще ночью письмо поверенным траста Лерна о замене прежнего бенефициара мистера Константина Шилкина на мсье Франсуа Отона.
К этому я не был готов.
Людке я звонил нечасто. Раз в неделю, по воскресеньям, просто, чтобы услышать. Дежурно проговаривал, что я ее люблю, она так же дежурно говорила: «Спасибо, родной». Иногда она рассказывала всякие гадости про Фролыча, но чаще подолгу делилась со мной содержанием последней прочитанной книги или очередного сериала — в подробностях. Не знаю, от кого еще я стал бы все это выслушивать, думаю, что ни от кого.
Как-то раз совсем неожиданно она попросила у меня сорок тысяч евро. Для меня, даже без обращения к сингапурскому счету, это суммой не было, но я совсем машинально спросил — зачем.
— Ну вот, — сказала Людка, — и ты стал совсем как Григорий. Все вы… — И бросила трубку.
Несколько раз я посылал к ней домой водителя, потому что после этого она больше к телефону не подходила. Водитель возвращался, мотал головой:
— Нет дома. Я спрашивал у соседей, говорят: не видели. Говорят: может, уехала куда.
Срочно найденный Фролыч тоже ничего не знал, но даже не встревожился.
— Ну а что же, — рассудительно сказал он. — Я так думаю, что решила устроить наконец-то личную жизнь. Я ей давно говорил: ну что сидеть сиднем? Она ведь вполне еще ничего и разговор может поддержать. Нашла себе кого-нибудь. Для тела, для души. Деньги у нее есть.
Я навел на всякий случай справки по больницам — Людка нигде не числилась.
Вот тут-то и произошла встреча.
В тот вечер разразилась небывалая гроза — она собиралась весь день, сизая туча, закрывавшая половину неба с запада, постепенно расползалась, темнела, набухала, будто готовясь к прыжку; первая молния, как залп артподготовки, расколола небо поперек; ураганный ветер ударил по деревьям на бульваре, и начался потоп. Улица опустела в секунду: застигнутые ливнем пешеходы метнулись в подворотни, автомобили беспомощно задергались в несущейся по асфальту бурлящей реке. Вырубился свет — я увидел, что в квартирах дома напротив тоже темно, и понял, что накрылась подстанция. Авария была, видать, нешуточной, потому что с высоты своего восемнадцатого этажа я видел, как темнота расходится кругами, съедая тонущий город.
Когда стало совсем черно, в оконном стекле мелькнуло отражение колеблющегося желтого огонька. За моей спиной кто-то зажег свечу.
— Ты не закрыл за собой дверь, Квазимодо, — сказал адвокат Эдуард Эдуардович. — Это очень неосторожно, особенно в такую ночь, когда не работают никакие телефоны, когда грохнулись все компьютерные соединения, и даже машины «скорой помощи» никуда не могут доехать. В такую ночь надо быть особо внимательным, потому что на короткое время все люди ввергнуты в первобытное состояние. Современный человек, будучи лишен электричества, совершенно беспомощен. Он лишен еды, питья, привычных развлечений, полностью отрезан от себе подобных. Все, что ему остается, это какие-нибудь обрывки печатного слова, но если он не примет предварительных мер, то и обрывки эти могут оказаться, например, на незнакомом ему грузинском языке, так что и от них Проку мало, не так ли?
— Почему на грузинском? — обалдело спросил я. — Вы зачем пришли?
Эдуард Эдуардович с ответом не торопился — он доставал из бумажного пакета свечу за свечой, зажигал их и, капая воском на полированную поверхность из карельской березы, расставлял их по столу.
— Вот так, — сказал он, когда запас свечей иссяк, — хоть и не совсем, но на полшага мы вернулись в цивилизацию. Ты что-то спросил?
— Зачем вы пришли? — повторил я.
— Я пришел, — задумчиво произнес Эдуард Эдуардович, доставая из того же пакета бутылку виски, два хрустальных с позолоченной каемкой стакана и пакет с солеными фисташками, напомнивший мне мгновенно начало кооперативного движения, — я пришел, чтобы закончить Историю (это слово он произнес так, что заглавная буква увиделась отчетливо, как раньше, когда Фролыч говорил мне про Первого), чтобы закончить Историю, чтобы открыть новый мир и еще чтобы совершить возмездие.
