Ознакомительная версия.
Работы с колесом оставалось немного: гайки подкрутить, бросить пробитое в багажник.
— Антон тебя ищет, — сказал Шанин, когда прощались.
— Знаю.
— Он, кажется, всерьез тебя ищет. Ты бы перепрятался куда подальше, раз уж такой у тебя расклад.
— Да я не то чтобы, — начал Топилин и понял по ироничному взгляду Шанина, что тот все равно не поверит.
«Нет, но когда-нибудь я же съеду отсюда. Весной, например. Тут осталось-то… Зимовать так зимовать».
Не успел Топилин распихать привезенные пакеты, позвонил председатель и спертым голосом пригласил в гости. Очень, очень нужно поговорить. На очень, очень серьезную тему. И Топилин отправился к председателю по промозглому, покрытому серыми снежными струпьями поселку. Лучше уж Рудольфович, чем плешивый теннисный мяч — и ехидно молчащий мобильник: «Будешь ждать маминого звонка или сам позвонишь? Сейчас позвонишь или попозже? А зачем ее дергать, она сама наберет, когда ей будет удобно…»
Едва свернул в проулок, из которого видна поселковая трансформаторная подстанция, увидел Рудольфовича. Поминутно заправляя сползающие волосы за уши, тот вышагивал перед подстанцией нервным пританцовывающим шагом. Не усидел дома. Поджидал. Топилин уже догадался: это Шанин его так растревожил. Заметив Топилина, Рудольфович двинулся навстречу.
— А нас продают, — выдохнул, подходя.
— Ух ты.
— Да! Ни слова, представляете, ни слова, ни полслова, ничего… не предупредил, — голос его дрожал. — Приехал, говорит: человек подъедет, будет цех смотреть. Хочу ему продать.
Они дошли до трансформатора, свернули к дому Рудольфовича.
— Я тут ишачу… даже не обсудил со мной, представляете… И Жанна Константиновна уже настаивает, чтобы в Любореченск вернуться. А сменить меня некому. Совершенно некому. Тут же всё рухнет. Новый хозяин, всё по-новому. Всё прахом пойдет. Что делать, Антон Степанович?
Топилин поморщился: быть Антоном уже надоело, но как окончить игру, он не знал.
Шли молча до самых ворот.
— Как же? — сказал он, взявшись за ручку. — Как же мне уехать? Мало того, что оставить не на кого, так тут еще, — глаза его увлажнились.
В доме, пока Рудольфович отправился на кухню накапать себе корвалола, к Топилину, схватив со стола пустую конфетницу, подлетела Жанна Константиновна:
— Ведь мы так никогда, никогда отсюда не уедем, Антон Степанович, — шептала она испуганно. — Дважды отменяли. Если и сейчас, точно уже не уедем. Мы тут навсегда, понимаете? Навсегда в этой дыре проклятущей.
Хлопнула дверь холодильника, и Жанна Константиновна отскочила от Топилина с проворностью, которой он никак не ожидал.
— Да не купит Шанин, — успел проговорить он в ответ, почему-то тоже шепотом, но его уже не слушали.
В зал вошел Рудольфович и тихим, но твердым голосом пригласил Топилина пройтись по цеху. Еще раз взглянуть.
— Иван Рудольфович, да что там смотреть-то опять?
— Очень вас прошу.
Согласился. Не тот настрой, чтобы спорить с человеком, пахнущим корвалолом. Не сегодня.
— Если недолго…
— Там сейчас обе смены, — рассказывал по пути Рудольфович, стараясь скрыть волнение. — Большой заказ.
Боб был взволнован не меньше председателя. Семенил туда-сюда по касательной мимо Брины, свернувшейся косматым колечком посреди двора. Невыносимая догадка щекотала его бесхитростную дворняжечью душу.
В карликовом вестибюле, как обычно, — чистота и порядок. Стенгазеты.
Проходя мимо, распознал вдруг свою физиономию на нарядном ватмане, в самом центре, на фото с председателем и его женой. Фотографировал Евгеньич, по просьбе председателя. Топилин опешил — как если бы напоролся на свое изображение, истыканное ведьмиными булавками.
— Они все, в общем, хорошие, — говорил Иван Рудольфович, поднимаясь по лестнице впереди Топилина. — Не идеальные, конечно. У всех своя история. Кто-то в принципе не приспособлен к жизни в большом городе. Ну, не приспособлен. А здесь здоровая атмосфера, хорошо платят.
Наверху, в рабочем помещении, шум плотнее, чем в прошлый раз. Столы с машинками заняты все, кроме одного.
Евгеньич отрывисто и деловито пожал руку Ивану Рудольфовичу. Потом растопыренная пятерня взмыла вверх в широком разудалом замахе, зависла для пущего эффекта и звонко впилась в подставленную Топилиным ладонь.
— Сереже у нас нравилось, — сказал председатель, придвигаясь поближе. — Думал, что тут можно улучшить, всегда же есть, куда развиваться.
Председатель подходил все ближе. И вроде бы не подходил — не перебирал ногами. Будто вибрацией его прижимало.
— Теперь явился этот тип. Омерзительный. Глаза будто в душу плюют. Я ведь чувствую людей, Антон Степанович…
А работнички уже смотрят открыто. Зыркают с нескрываемым интересом, отрываясь от замолкающих «Зингеров». Он для них потенциальный покупатель. Основной, оказывается, претендент. Ходил-ходил, присматривался — теперь конкурент ему объявился, нужно решать.
Топилин заметил, что одна из женщин: лет за сорок, с одутловатыми рыхлыми щеками, будто склеенными из папье-маше, — особенно подолгу задерживает на нем взгляд и потом не сразу, копотливо возобновляет работу. Взгляд не такой, как у остальных. Что-то не так с ее взглядом. Сразу не разберешь… Подруга напротив прыскает себе в плечо. Странно.
— Мне, Антон Степанович, просто жалко. Столько вложено. От всей души.
Та, с клееными щеками, посмотрела совсем уж откровенно, смерила взглядом с головы до ног.
— Вы, Антон Степанович, когда-нибудь катались по настоящему полю в настоящих санях? Здесь можно устроить. Вот только снег снова выпадет…
— Что?
— В санях.
— И с реальным баяном! — хвастливо добавил Евгеньич, наклоняясь всем корпусом из-за председателя.
Ноги у Топилина сделались ватными. Лампы, качнувшись, уставились ему в лицо.
— Имя? Фамилия? Отвечай, скотина!
Если садануть дубинкой поперек спины, ноги подкашиваются, а руки вскидываются вверх: рефлекс.
Металлический стрекот отяжелел и оборвался.
— Пойдемте-ка на воздух, — председатель заботливо поддержал его под локоть. — Совсем нехорошо? Давайте, давайте.
Антон его ищет.
А Зинаиду везут к Хорватову.
— Сереже тоже в первый раз нехорошо стало. Это поначалу. От шума, наверное. Тонкая натура. И надышали к тому же. Откройте окна, что вы, в самом деле?! Потом привык, ничего.
Они сидели на лавочке во дворе, наблюдая за тем, как Боб — ликующий и, кажется, даже подросший, стоит с высунутым языком над Бриной и тихо поскуливает. Над крышами и деревьями расползался мучнистый зимний туман.
— Вы бы подумали, Антон Степанович, правда, — вкрадчиво начал Рудольфович. — Здесь хорошее место. Рентабельность по известным причинам… сами понимаете. Цену хозяин не ломит. Сведу вас. Вы же состоятельный человек, Антон Степанович. И, знаете, я еще ведь о Сереже думаю… Ему очень здесь нравилось. Он почти уже все освоил. Вы бы, в самом деле, Антон Степанович, в память о Сереже…
Топилин молчал, разглядывая Боба. Привалило счастье заморышу. Глазки подкатил. Шерсть торчком.
— А как он будет на Брину взбираться? — перебил Топилин Рудольфовича.
— Что, простите?
— Я говорю, как он на Брину будет взбираться? Разве что с бордюра. А?
Рудольфович выглядел потерянным.
— Д-да, — ответил он. — С бордюра.
— Да. Как же еще.
Поначалу мутило. Но потом привык. Сосредоточился. И мутить перестало. Жить-то надо. А как же. Талантливый человек. Почти освоил. Производственные тонкости. С людьми сошелся. Вон какие портреты понаснимал — хрен кого узнаешь. Умел с ними общий язык находить. Уж здесь-то как не найти? Когда такой учитель — с чистым тургеневским. Подался. Чего б не податься. Талантливый человек податлив во всем.
«Евгеньич, — говорил Сережа, хмуря бровь. — Вы бы наконец наладили обзвон клиентов. Чтобы всё заблаговременно, чтобы можно было спокойно планировать. А то они звонят, когда им приспичит. Позавчерашний день, Евгеньич! И когда наконец вы соберете коллектив? Когда в последний раз собрание проводили? Только не нужно опять про завалы. Нормальный график, в выходные никто не работал».
— Слушайте, вы бы не подпускали его к Брине, — сказал Топилин, указывая на Боба.
Умолкший Рудольфович напряженно что-то обдумывал.
— Нет, правда. Наплодят ублюдков.
Топилин подошел к Бобу, который так и стоял с высунутым языком над флегматичной ирландкой, наклонился и, схватив его за вздыбленный страстью загривок, швырнул с размаху в сторону ворот. Не издав ни звука, Боб пролетел над двором, уверенно приземлился на четыре лапы и в несколько упругих рывков унесся прочь. Будто только того и ждал. Даже в преддверии счастья не оставляла его мучительная уверенность: не бывать, не бывать, не бывать…
— Я пойду, дражайший Иван Рудольфович, — сказал Топилин, сунув руки в карманы и оглядев похожий на обрубок гусеницы дом. — С наступающим.
Ознакомительная версия.
