Наши «колобки в погонах» завелись и велели мне что-нибудь нарисовать на рекламном театральном щите – стоял там, загороженный кустами. Уваров дал мне несколько угольков из недавно прогоревшего кострища, и я быстренько их обоих нарисовал. После изучения моего творчества эти два общественно признанных негодяя решили, что мои деяния уголовно наказуемы, и отвели всех нас в пикет милиции, что сбоку от кафе «Дружба».
И если трех моих друзей отпустили после выяснения личности, то меня наутро вытащили на какое-то судилище, возглавляемое майором милиции Пал Климентьевичем, который сделал вид, что меня не знает. Там мне объяснили, что в течение пятнадцати суток я буду либо таскать щебенку во дворе управления, либо рисовать стенгазеты для всех райотделов, причем рисовать по-хорошему, а не так, как вчера.
Не знаю, чем бы все это кончилось, только Дмитрий Дмитриевич Арсенин – теперь я его зову только по имени-отчеству – позвонил генералу УВД товарищу Усачеву и сказал, что его парадный портрет почти готов и надо бы его посмотреть. Портрет, как вы понимаете, писал Макарушка. Генерал приехал его смотреть, и наш Арбенин сумел объяснить генералу, что лессировки на кителе сумеет выполнить только лучший художник по кителям – Павлов.
Вот так я стал Луисом Корваланом. Того, с легкой руки академика Сахарова, обменяли на антисоветчика Буковского, а меня – на портрет генерала Усачева. А какой из себя этот Корвалан, я даже не представляю. А ты, Генка, представляешь, какой он из себя?
– А чего его представлять? Я его видел еще до того, как он пластическую операцию сделал. И, можно сказать, почти выпивал с ним. Это тоже интересная история, и, если вы еще в состоянии слушать, то могу и рассказать.
– Сейчас узнаем у Уварова, когда будут готовы раки, и тогда…
– Пускай рассказывает – я эту историю знаю, – Уваров уже подошел к компании и стоя попивал из стакана в подстаканнике крепкий чай.
– Это было несколько лет назад. Мы с Валеркой Шашуриным и Юркой Уваровом вместе поехали в Москву, каждый по своим делам. Валерка – выхлопатывать комсомольскую путевку от журнала «Огонек» на БАМ для Славы Жемерикина и для себя: Славе пора было академиком становиться, Валере отрабатывать членство в Союзе писателей, куда его только что приняли. У Уварова новая книга выходила в «Современнике» – надо было верстку читать. А я должен был сделать репортаж со съезда художников. Поэтому прямо с вокзала Шашурин поехал в «Огонек», Уваров – в издательство, а я – в гостиницу «Россия» к нашему любимому Дим Димычу.
Мы с ним быстренько сходили к администратору, где Дима договорился, что меня поселят в номер, который он в двенадцать дня освобождает. Как он сумел договориться – не знаю, но лучше бы он этого не делал, потому что дальше началась чертовщина.
В этом огромном двухместном номере, из окна которого была видна Красная площадь, после обеда собрались и Уваров, и Шашурин, и наш телеоператор Глеб Бабушкин, который приехал в Москву на редакционной машине… К ним присоеденились какие-то шальные московские художницы, поклонницы Дмитрия. Все было весело, как будто мы не виделись друг с другом год. Кто-то регулярно бегал в буфет, откуда притаскивалась очередная пузатая бутылка коньяка «Москва».
Забыл сказать, что при всем этом присутствовал, но не участвовал Димин, а точнее, теперь уже мой сосед по номеру. Он лежал, завернувшись с головой в одеяло, на своей кровати и не подавал никаких признаков желания с кем-либо знакомиться. Так продолжалось несколько часов. Дим Димыч меня предупредил, что сосед этот – какой-то министр из Молдавии – отличный мужик, просто он устал.
И вот в тот момент, когда в шумных компаниях люди перестают обращать друг на друга внимание, сосед по номеру вдруг откинул одеяло и довольно уверенным голосом с приятным металлическим тембром произнес:
– Друзья, прекратите пить дрянь! Я слушаю вас уже четыре часа, вы все замечательные ребята, и мне кажется, что две коробки, которые стоят в стенном шкафу – для вас, а не для старых проституток из Совмина, которым я их привез.
С этими словами он встал с кровати, как был в майке и трусах, подошел к стенному шкафу, накинул на себя шелковый черный халат с серебряным драконом на спине и, нагнувшись, достал из коробок четыре бутылки: две «Негру де пуркарь» и две коньяку «Белый аист». Он сел в наш круг легко и уверенно и так же уверенно наполнил всем стаканы, комментируя свои действия:
– «Негру де пуркарь» – этот сорт вина никто из вас еще не пробовал. Мы его изготовили специально для космонавтов. Красное вино лучше всего выводит радионуклиды. В продаже его никогда не будет. С гарантией на десять лет. Видите – на этикетках нет никаких выходных данных. Да и на этикетке коньяка нет ни завода-изготовителя, ни звездочек. Это – спецзаказ.
Через час Иван Иванович, так звали молдавского министра, как оказалось, сельского хозяйства, выставил на стол еще четыре бутылки: две красного, две коньяку. Мне надо было уже торопиться на встречу: в шесть я договорился в «Молодой гвардии» встретиться с Геной Серебряковым и обсудить один небольшой литературный проект. К тому же он опубликовал несколько моих стихотворений в альманахе «Поэзия» и надо было проставиться. Я на всякий случай простился со всеми, кто был в номере, кроме Ивана Ивановича, и отправился на встречу.
Кабинет Гены в редакции, куда я заявился с пузатой бутылкой коньяку, был пуст. «Ждите, его вызвал главный, скоро будет», – объяснили мне коллеги из соседних кабинетов, куда я заглядывал. Главный – это Анатолий Иванов, Герой Социалистического Труда, к нему в кабинет заглянуть наглости у меня не хватило. И я выбрал, думаю, оптимальное решение: уселся за серебряковский стол, поставил бутылку с коньяком перед собой и, положив голову на руки, задремал. Разбудил меня минут через двадцать толстомордый мужик. Он держал в руке наполовину наполненный моим коньяком стакан и разговаривал со мной.
– Ты почему спишь, когда к тебе обращается поэт?
Поэтом оказался живой классик Володя Фирсов. Он где-то потерял свою бутылку коньяку и подумал, что моя бутылка – это его. У него в тот день было три повода: во-первых, вышла очередная книжка, во-вторых, он подписал эту книжку министру Щелокову, и, в-третьих, он вчера залудил классную поэму на печатный лист. Книжку мне Фирсов подписал, коньяку мы с ним и Геной выпили и отправились домой. Я не был пьян, я был как-то странно перевозбужден, поэтому и называю все, что произошло потом, чертовщиной.
В арке соседнего с издательством двора мы наткнулись на убитого человека: у него было перерезано горло. Убитый был тщедушным мужичонкой лет сорока. Он сидел, привалившись к кирпичной стене, в ватнике без ворота, и его перерезанная цыплячья шея неприлично торчала… Кровь была алая. Мы все трое побежали в разные стороны искать милицию. Первым нашел патруль я. Два сержанта посмотрели мой паспорт, спросили, где я живу, и велели идти спать в гостиницу и забыть обо всем.
Однако в гостинице чертовщина продолжилась. Иван Иванович лежал в своей койке с открытыми глазами и никак не реагировал на мое появление. Телефон в номере звенел не умолкая, и я поднял трубку. Басовитый женский голос спросил, не в этом ли номере проживает Иван Иванович Разин. Я подтвердил этот факт и добавил от себя, что тот не в состоянии разговаривать по телефону. Тогда женский бас сообщил мне, что он, то есть бас, принадлежит заместителю председателя Совета министров Российской Федерации Нелли Ивановне Кудрявцевой, спросил мое имя-отчество и попросил открыть чемодан из зеленого сафьяна, который должен быть у нас в номере. Мне стало немного не по себе, но какая-то эйфория наполняла меня, и я не очень-то соображал, что делаю. Голос настойчиво просил подтвердить, что в чемодане находятся норковое манто и черная большая каракулевая шуба, и сообщил, что через десять минут будет у меня в номере. «Как?» – удивился я. «Так! У меня телефон в машине. Я уже подъезжаю».
После того как гороподобная шестидесятилетняя женщина, больше похожая на вяленую щуку, чем на человека, забрала у меня из номера чемодан, мне вроде бы стало спокойнее. Попутно я узнал, что она пыталась много раз спасти Ивана Ивановича, но безуспешно, «а вот тебе, Геннадий, я очень благодарна. Если что надо помочь, звони!» – и сунула мне визитную карточку.
Когда она ушла, мой молдавский министр застонал и шепотом позвал меня:
– Гена, если я сейчас не выпью, то умру.
– А где же две коробки с вином и коньяком? – удивился я.
– Я все подарил вашим друзьям. Я думал, что мне этого уже не надо, – шел третий час ночи.
Я надел пиджак и пошел по коридору, практически ни на что не надеясь. Вы не представляете, что такое коридоры гостиницы «России», – это десятки километров. Там до своего номера можно час добираться. И тут я вспомнил разговор Фирсова с Геной Серебряковым о том, что под гостиницей есть закрытый зал – ресторан, соединенный подземным коридором с Кремлем, и что сегодня там будут отмечать прибытие Луиса Корвалана. Я понял, что я ищу! И нашел лифт, на котором поднимались из этого подземного ресторана наверх грязная посуда и скатерти. Более того – я сумел на этом лифте спуститься вниз и взять там со стола, за которым сидел Луис Корвалан, бутылку водки!
