Когда мы вышли из ресторана, налетел холодный пронизывающий ветерок. Приятель зябко передернул плечами, и этот жест перечеркнул его солидность.
— А взять бы нам с тобой на рыбалку махнуть! Я вездеход достану. Борису Михайловичу позвоню, а он Григорию Петровичу. Только ты мне напомни, а то я замотаюсь. Обязательно как-нибудь звякни. У меня, правда, через секретаршу, но я предупрежу.
И только мы отстранились друг от друга, чтобы разойтись, какой-то малорослый недобритый субъект вынырнул из-под земли, как танкист из люка, вцепился в лацканы пиджака моего приятеля и поцеловал его взасос.
— Здравствуй, Парамоша! Родной ты мой! Небось, Галкина не узнал?
Лицо приятеля исказилось гримасой, из которой он в два-три жевания и причмокивания вылепил пластилиновую улыбку.
— Ты, Парамоша, теперь человек большой, на персональных машинах ездишь, тебя на сраной козе не достанешь.
— Нет у меня персональной, — взвизгнул мой приятель, и я поразился его фальцету. Прохожие, те, что подальше, оглядывались на нас, а ближние шарахались, как из-под колес мотоцикла.
— Персональной нет? Так ты же в этом самом? Бедненький! А что это мы, как бичи, стоим. Пошли вздрогнем!
Парамоша замялся, но Галкин не дал ему сорваться с крючка. И вот мы вновь открыли тяжелую дубовую дверь. Ресторан на первом, а Галкин потащил нас на второй, в гостиницу, уверенно, как к себе, толкнул дверь люкса. Человек, который метнулся нам навстречу, всем своим видом пантомимически вскрикнул:
— Я слетаю, а?
— Давай, — Галкин хлопнул в ладоши, потер ими, будто с жестокого мороза и крякнул: должно быть, его трясла предалкогольная лихорадка.
— А знаешь, — Галкин щелкнул пальцами и наставил их на меня, будто пистолеты. — Этот бегемот Парамоша мне крупно помог в жизни. Я в море собирался, на путину, а с моей дыхалкой разве бы взяли? Так он за меня рентген проходил. Поначалу-то мы вдвоем хотели соленых рублей хапнуть, да он увильнул, в начальники подался. — Галкин неестественно захохотал с хрипом и свистом и еще раз хлопнул в ладоши. Парамоша замер, будто подавился пустотой:
— Да у меня же селезенка! — Изрек он, наконец, будто из бутылки последние двадцать капель выдавил.
— Брось ты, Парамоша, какая у тебя селезенка! Вот у меня суставы, легкие и ливер. Трижды живой труп. Я из трех больниц сбежал. А ты, Парамоша, хоть и большая птица и высоко летаешь, а нет тебе счастья, потому что есть и побольше птицы и летают повыше. И с высоты какают на тебя. А ты им говоришь пардон и мерси!
Побелев, как слоновая кость, а затем как снег в пасмурный день, Парамоша решительно ухватил меня за локоть, сжал несколько раз в разных комбинациях, как это делают глухонемые:
— Пойдем-ка отсюда к бабаешкиной маме. Мне позвонить должны из Гонолулы.
— Ну, вот и обиделся, — торжественно уличил Галкин. — На кого? Ты же вон, какой начальник. Тебе же унизиться надо, чтобы на меня обидеться. Соображаешь?
Махнув на Парамошу рукой, как на отработанный элемент, Галкин набросился на меня, как муха на гнойную рану:
— Как поживаешь-то? Молчишь и молчишь. Квартира как? Не жмет еще? На расширение подавай! Ребенок один? Как же ты, а? Усынови парочку, если так. А собаку не надо? Черный пудель — полторы сотни всего. Слушай, не зли меня!
Мне захотелось шарахнуть его по мозгам чем-нибудь, чтобы заткнулся или хотя бы запнулся, поперхнулся, онемел… К счастью, вернулся хозяин гостиничного номера, красный от натуги, еле волоча тяжеленный портфель, и вызвал словесный вулкан Галкина на себя:
— Вот он ты! Как тебя, Бобриков! Парамоша, Это ж Бобриков, из Сусумана. Ты его не знаешь! Мужик что надо! Из артели. Ты ему должен помочь. Он наш человек. За чем, стало быть, тебя послали?
— Да вон список целый!
— Цыц! Ты мне, Бобриков, праздник не ломай! Это друзья! Не виделись, считай, сто лет. Организуй, Бобриков, не тяни резину. В ресторан звони, пусть кишь-мишь с бараньим курдюком несут. А пока пофуршетим! Давайте тосты придумывать! Интеллектуалы! Надо пить, чтобы жить, а не жить, чтобы есть! Во! Ой, Бобриков! Умора! Я тебе расскажу! Вот эти типы… Охламоны эти… Нет, ты их можешь представить голыми? Вот этого номенклатурного хряка! А хряк-то голый! Когда это было! Лет семь назад! Только в Магадан приехали! Нет, вру. Я уже из морей вернулся. Я инженером по технике безопасности был. И Парамоша — не смотри, что начальник, он башковитый. Мы же в одном институте занимались. Года два. Он тоже облик не потерял. Как мы парились тогда, как парились! Веник попался дубовый. Просто голик. Им подметать, а не париться. Я их знаешь, как уделал, Бобриков? Они ж инвалидами были. Кровь сикала ручьем. У этого аж глаз вытек. На ниточке висел. Еле вправили. Пластырем приклеивали. А того, будто с лестницы муж чужой жены спустил. А теперь начальник. Слово в простоте не скажет, только через тряпочку! Парамоша, достань ты этому моржовому хрену деталей. Он же золото для страны добывает!
— Я бы попросил! — Вдруг вскричал Парамоша. — Это черт знает что такое! Причем тут баня! — Парамоша возвысил голос и на этом восклицании сделал паузу, похожую на ту, которая бывает между молнией и громом. Галкин сжался, пригнул голову и зажмурился, перейдя на скороговорку:
— Ну, Парамоша, родной мой! Ты ничего не понял! Должен же я быть для контраста? Чтобы высветить весь твой героический руководящий и направляющий путь! Не обижайся на старых друзей! Растут же люди, Бобриков! Вон побелел от обиды! А тогда красный был, как помидор с перцем! Благодарил, что исполосовал вдоль и поперек. Так поможешь с деталями? Уважишь?
Вот когда воцарилась настоящая тишина. Гнетущая, как понедельник после получки. Мы в три пары глаз смотрели на Парамошу, наполняющегося величием, как дирижабль горячим воздухом. Лицо его, будто распираемое изнутри, приобрело выразительность тыквенной маски. Парамоша сел, и руки его едва уловимо двинулись, как бы нащупывая горячие телефоны.
— Позвоню Борису Михайловичу, тот Ивану Ивановичу, а уж он Григорию Петровичу. Но предварительно ты мне должен позвонить. Ясно?
— Да уж лучше зайду с Бобриковым…
— Я же попросил позвонить, а не являться лично!
— Ну, конечно-конечно. Позвоним завтра. А сейчас давайте за встречу! — От Галкина уже разило свежим алкоголем.
В дверь номера постучали. Вошедший — энергичный молодой человек атлетического вида, был официантом.
— Извините, что помешал. Я у вас украду Галкина, можно?
— Понял-понял. Я все понял, — Галкин сноровисто, как таракан, шмыгнул за дверь и выглянул из-за нее. — Вы пока без меня. Дела, будь они неладны. Приходится уродоваться.
Официант еще раз извинился, что разрушил компанию.
— К этому Галкину хоть погонялу приставляй. Взялся работать, так работай. Машина с продуктами пришла, разгружать надо.
Оставшись одни, мы были как рыбы, оглушенные динамитом.
— Я почему-то ждал, что он рубль попросит, — первым опомнился Парамоша, будто попрекая присутствующих. — Нет, у меня рубль просить неприлично. Десятку бы попросил! А что поделаешь, дашь. За все надо платить. В том числе за старые знакомства. Только что он тут бредил про баню? Ты, что ли, ходил с ним?
— Нет. Я думал, ты. Я вообще его в первый раз вижу.
— А как же запчасти, — захныкал вдруг Бобриков и размазал по щекам скупую мужскую слезу.
— Я же сказал позвонить в десять. Ну и народ!
И тут до меня дошло, что приятеля вовсе не Парамошей зовут, а Александром Михайловичем. И еще я похвалил себя, что ничего не попросил у него, будто оставил своим должником. И, кажется, я начал избавляться от своего комплекса. Никакой он не супермен. И вообще, не двинуть ли нам в баню? Только Галкина дождаться!
По случаю достигнутого взаимопонимания мы крепко накатили, дважды опорожнив содержимое портфеля Бобрикова. Парамоша решил отправиться в плавание в море по колено, набрал воды в ванную, тщательно посолил ее и нырнул с головой, остальные затихли в других, менее подходящих местах. Один из нас, не помню кто — в обнимку с пальмой, второй проник под диван в тенек, а подоспевшему Галкину втемяшилось устроить парную. Связал всех спящих шнурками от ботинок и устроил баньку по-турецки с финской отделкой.
Веника, даже голика, поблизости не оказалось, так он швабру в ход пустил, так отколошматил присутствующих, что об этом стоило бы говорить особо, используя другую лексику. Ну а если по-медицински, то у меня оказались сломанными два ребра, у Парамоши треснул череп. Как говорится, есть что вспомнить.
Хорошо еще хоть, топором не попарил.
Иноверсов лежал на диване и смотрел в потолок, высокий и недоступный для плевка, даже если бы он был молодым, полным сил верблюдом, а не пожилым колымским волком, как он себя нежно называл не на людях. Потолок был испещрен тончайшими потеками и трещинами, загадочными, как иероглифы, впрочем, для Иноверсова многое было китайской грамотой за семью печатями, но он не делал из этого трагедии, а воспарял выше потолка и крыши, в холодное сиротливое небо, мысленно ударяясь в прозрачную твердь и плавно зеркально кружа, падал новогодней снежинкой на диван.
