— Потому что не хотел. — Калки смотрел куда-то в пространство. Потом взял себя в руки и развил свою мысль: — Вчера я ходил к нему в Блэйр-хаус. Он рассказал мне все. Сказал, что всегда знал о нашей проблеме. Сказал, что ждал, пока у Лакшми не возникнет реакция на меня. Сказал, что никогда не подвергался вазэктомии. Сказал, что он любил Лакшми. Сказал, что если человеческой расе суждено продолжиться, то Лакшми придется родить от него.
Я видела дальнейшее с такой ясностью, с какой летчик падающего самолета видит приближающуюся землю.
— А когда она сделает это, он, а не ты, станет отцом нового человечества.
— Да, — сказал Калки.
— И что ты сделал?
— Я убил его.
Я довела эти воспоминания до сегодняшнего дня только для того, чтобы доставить удовольствие Калки. Не знаю, зачем ему это. Все равно никто моих записей уже не прочтет.
Мы продолжаем видеться. Один вечер все четверо обедаем в Белом доме. Следующий — у нас, в «Хей-Адамсе». Калки отрастил бороду. Мы носим старую одежду. Время от времени пытаемся принарядиться. Но чаще всего остаемся равнодушными к таким вещам. И ко всему на свете. «Жизнь — это постоянное приближение к смерти». Монтень.
Во время обеда мы почти не разговариваем. После выкидыша Лакшми полностью ушла в себя. Калки целыми днями не открывает рта. Только одна Джеральдина продолжает оставаться самой собой. Но у нее есть интерес в жизни. Если верить догадке Калки, она продолжает экспериментировать с ДНК, управлять клетками и так далее. Она думает, что Калки понравилось бы, если бы мы занялись само-клонированием, то есть произвели бы сами себя не с помощью спермы и яйцеклетки, но с помощью клетки, внедренной в тело хозяина.
— К несчастью, — откровенно сказала Джеральдина, — у нас нет здоровой матки, которая могла бы питать эту клетку. Мы с тобой не в счет, а Лакшми постоянно сенситизирована.
Теперь мы живем как придется. Я понятия не имею, чем занимается Лакшми в Белом доме. Знаю только, что в этом году она не разбивала грядки. Джеральдина иногда видится с ней. Когда я спрашиваю Джеральдину, как там дела, она только качает головой.
Калки большую часть времени проводит за рыбной ловлей. Кроме того, он присматривает за курами, скотом и огородом. Я занимаюсь прополкой. Удивительно, как быстро все растет. Лафайет-парк превратился в настоящие джунгли, а сквозь трещины в асфальте Пенсильвания-авеню пробивается трава. Волки все еще с нами, но львы и другие тропические звери либо умерли во время первой зимы, либо все ушли на юг. Тишина и спокойствие стали еще ощутимей.
Мы редко говорим о былом. В прошлом году я посвятила несколько недель очистке нашей части города от битых машин, грузовиков, автобусов и останков. Теперь мы можем сидеть в Лафайет-парке и смотреть на Белый дом (который нуждается в покраске), не видя ни единого следа мира, погибшего два года назад.
Согласно Калки мы находимся в периоде сумерек, который предшествует каждой новой эпохе создания. Не знаю, как насчет новой эпохи, но сумерки налицо. Мы становимся все более равнодушными. Как к себе, так и друг к другу. Поскольку мы редко говорим о прошлом и не можем говорить о будущем — так как нет детей, которых мы могли бы учить, — у нас есть только настоящее, а в этом настоящем не так уж много предметов, которые стоят обсуждения. Мы сидим за обеденным столом и говорим о пустяках.
Сегодня утром Калки вошел в Кабинет, когда я писала строчки, приведенные выше. Он попросил меня оставить дневник на столе.
— Новые люди захотят знать, как все это вышло.
— Какие новые люди?
Калки расчесал грязными пальцами свою жесткую светлую бороду.
— Они будут, — сказал он. — После сумерек.
— Ты всерьез считаешь, что в этом мире есть другие выжившие? — Хотя иногда мы обсуждаем такую возможность, каждый знает, что все человеческие существа, кроме нас, исчезли с лица Земли. Эфир мертв. Сигналов на радиочастотах нет.
— Запиши, — промолвил Калки, указывая на дневник. — Я с самого начала знал, что у нас пятерых не будет возможности размножаться. — Я постаралась не выдать своего удивления. И недоверия. — Напиши, что я проверял каждого из пяти Совершенных Мастеров. И каждый из вас жил в ожидании, включая Джайлса. Я еще в Непале сказал тебе, что Джайлс — необходимый враг. А теперь запиши еще одно. Я с самого начала знал, что он был аватарой Раваны, царя демонов, который воспылал похотью к жене Рамы, моей жене. Но с помощью полчищ обезьян я уничтожил его на этот раз так же, как уничтожил его, когда был Рамой. Он был грозным врагом. Напиши, что он был высоким, как горный пик, что он останавливал руками солнце и луну и мешал им восходить. И мешал им восходить…
Последняя фраза показалась мне цитатой из «Рамаяны». Но поэзия меня не интересовала. Я задала прямой вопрос:
— Если ты знал о замыслах Джайлса, то почему не остановил его?
— Все сговорились сделать мое счастье полным. — Калки процитировал последнюю фразу из сказки о Раме. — Я есть то, что я есть. Вопросов больше нет.
— И логики тоже, — дерзко ответила я. Мне было нечего терять.
— У создания нет логики. У разрушения нет логики. У меня нет логики. Потому что я не человек, — вполголоса сказал Калки. Он не смотрел на меня. Наверно, он читал молитву. Пожалуй, так оно и было. — Но это не значит, что у моей вселенной нет плана. Когда кончатся сумерки, я начну новый цикл.
— Как? У Лакшми не может быть детей от тебя. А ты думал, что может. Ты ошибся.
— Нет. — Калки был мрачен. — Я всегда знал, что это невозможно. Но я проявил нетерпение. Хотел уничтожить время сумерек. Хотел прийти прямо к Золотому Веку. Хотел, чтобы он начался прямо сейчас, с наших детей. Но план Вишну изменить нельзя.
— Вишну — это ты.
— Я — его аватара. Но облаченная в плоть человека. Мои возможности ограничены слабостью человеческого тела. Джайлс пытался перехитрить меня, а я пытался перехитрить свой собственный план. Он потерпел поражение. Я тоже. Но теперь я снова связан с единственным верховным богом, чьим человеческим воплощением я был, есть и буду.
— Что дальше?
— Доведи дневник до сегодняшнего дня. Оставь его здесь. На этом столе. Он им пригодится. — Калки не счел нужным объяснить, кто такие «они». Спрашивать я не стала.
Кто такой сам Калки? Теперь не знаю. До Конца я считала его блестящим актером. После Конца я решила, что он может быть богом или древним духом во плоти. После смерти ребенка Лакшми я не понимаю его. И потеряла к нему интерес.
Что еще? Мы с Джеральдиной здоровы. Без конца говорим о путешествии. Но только говорим, как сестры из пьесы Чехова. Мы никогда не выходим из дома. Все равно я боюсь летать. Никто не ухаживал за самолетами уже больше года.
Самое лучшее из всего, что у меня есть, это прогулки с Джеком, Джилл и некоторыми из детей. Хотя они с наслаждением лазают по деревьям и ведут себя так, как положено обезьянам, но всегда охотно возвращаются в «Хей-Адамс».
Не далее как сегодня днем мы все вместе гуляли по берегу Потомака. Я села на бревно под плакучей ивой и взяла на колени Еву. Мы следили за тем, как остальные карабкаются на деревья, играют в салочки и что-то без умолку щебечут на собственном языке. Иногда я понимаю, о чем они «говорят». Собираюсь выучить язык жестов. Наверно, обезьян можно научить общаться так, как это делают глухонемые, с помощью жестов.
Сегодня днем, сидя на бревне у реки с Евой, свернувшейся клубочком у меня на коленях, я была удивительно счастлива. Теперь мне доставляют наслаждение мелочи. Позвольте мне перечислить сегодняшние удовольствия. Воздух, пахнущий яблоками. Летающие над головой ярко-красные птицы. Серебристая рыба, выпрыгнувшая из воды. Гладь реки, поблескивающая, как рыбья чешуя. Холодная, ясная, чистая речная вода, бесшумно бегущая мимо меня к морю. И Ребенок.
Зима, 43 П.К.
Я — последний, который был первым. Лакшми покинула свое бренное тело двадцать один год назад. После того как шестнадцать лет назад умерла Тедди Оттингер, мы с Джеральдиной счастливо жили вдвоем. Как тоже было задумано с самого начала.
Сегодня ночью умерла и Джеральдина. Поскольку я в известной мере тоже человек, меня опечалила ее смерть. Но ей не было смысла еще один день оставаться в человеческом теле. Наша работа закончена. Вскоре я соединюсь со всеми ними в Вайкунте.
Ныне на пороге самой священной из эпох стоит целая новая раса браминов. Сидя в этом холодном, заброшенном доме, я слышу пение, молитвы и радостные крики новых наследников Земли, моих верных союзников в войне с Раваной, потомков Джека и Джилл, которым я теперь завещаю Золотой Век. Разве я не величайший из великих? Не повелитель песен, не повелитель жертвоприношений?
Я — дыхание. Я — дух. Я — верховный повелитель. Я один был до всего, я есмь и пребуду. Нет никого выше меня. Я вечен и не вечен, видим и невидим. Я — Брахма и не Брахма. У меня нет ни начала, ни середины, ни конца. Когда настает время конца, я разрушаю все миры.
