Маска Борис Акунин, по признанию писателя, так приросла к нему, что начала мешать беллетристике: не позволяла менять правила игры. Для этого якобы и потребовались новые псевдонимы, и возник проект «Авторы»: два писателя, не вписывающихся в границы акунинского мира. Позволительно в этом немного усомниться. Если Акунин может писать о впечатлениях от митинга или обращаться к читателю с вопросом «с какой конкретной цели следует начинать борьбу за восстановление демократии в стране», то уж тем более он может написать историко-приключенческий роман. Стало быть, истоки проекта «Авторы» следует искать не в неудобстве акунинской маски. Тогда в чем?
Но попробуем сначала проследить, как реализовывался проект «Авторы». Не будем нарушать и сложившейся уже традиции неразличения Акунина-Чхартишвили.
В блоге Акунина сказано, что первой выдуманной писательницей стала Анна Борисова. Но на прилавках книжных магазинов первым появился роман Анатолия Брусникина «Девятный Спас» [1] . Ему предшествовала назойливая рекламная компания.
«Акунин расстроен. Дашкова очарована. Лукьяненко поражен. Минаев восхищен», — кричали рекламные щиты и растяжки в ноябре 2007 года, советуя публике немедленно приобрести роман никому не известного Анатолия Брусникина. Чем же был расстроен Акунин? Тем, что хотел было написать роман из истории XVIII века, да пришлось отказаться: «Лучше, чем у Брусникина, не напишешь».
Задним умом, конечно, понятно, что рекомендация двусмысленна, что она иронически обыгрывает мифическую фразу Потемкина «Умри, Денис, лучше не напишешь», якобы сказанную Фонвизину на премьере «Недоросля» (где екатерининский вельможа не был), что Анатолий Брусникин — почти анаграмма Бориса Акунина, да и сам псевдоним, учитывая болотное соседство клюквы и брусники, носит игровой характер.
Но инерция отталкивания от книги, рекламируемой теми же методами, что сникерс, перевешивала любопытство. И вот уже Лев Данилкин в статье с фельетонным названием «Пляска головой и ногами» («Афиша», 14 ноября 2007) едко иронизирует над романом, его языком, его героями и витиеватым сюжетом, а Евгений Белжеларский в «Итогах» (10.12.07) беспощадно резюмирует: сюжетные нагромождения автора бессмысленны, а написана книга бестолково. Коллегам же советует не подыгрывать попыткам назначить в бестселлеры коммерческий проект.
Критик «Итогов» беспокоился не зря: действительно, журналистика принялась подыгрывать рекламе, занявшись поисками автора, что оказалось интереснее и проще, нежели писать о самой книге. Как ни странно, на рекламную кампанию Брусникина сыграла и Елена Чудинова, вряд ли того желая. Вскоре по выходе романа она обвинила Брусникина в плагиате.
По ее утверждениям, она предлагала издательству «АСТ» роман «Ларец», его отвергли, а спустя некоторое время вышел «Девятный Спас» и Чудинова увидела в нем использованные ею сюжетные элементы. Перечень этих сюжетных элементов заставил меня улыбнуться: совпало время действия (XVIII век), три героя (только у Чудиновой девушки, а у Брусникина юноши), волшебный предмет, вокруг которого вертится действие (у Чудиновой — ларец, у Брусникина — икона), тайна рождения царского отпрыска, ну и дальше в том же роде. Возник вопрос: неужели Чудинова искренне считает эти сюжетные элементы собственными? Три сестры (или три брата, три царевича, три медведя) волшебных сказок, тайна рождения царского сына (царской дочери), поиски волшебного предмета — все это общие сюжетные места, топы, присутствующие во всех фольклорах мира и тысячу раз воспроизведенные в литературе.
Я начала было читать «Ларец» Чудиновой и вскоре оставила эту затею, поняв, что для исторического романа он слишком фантастичен, а для приключенческого — уныл.
Зато брусникинский «Девятный Спас», открытый нехотя, неожиданно увлек. Если Чудинова использует общие сюжетные места, кажется даже не подозревая о том, что они таковыми являются, то Брусникин весело выставляет их напоказ и постмодернистски играет с ними.
Его три героя, конечно же, имеют источник, но не малоизвестный роман Чудиновой с тремя девицами, а куда более очевидный. Евгений Белжеларский, которого мы уже упоминали, досадливо замечает, что три героя — крестьянский сын, попович да дворянин «символизируют трогательный союз сословий, коего на Руси отродясь не бывало». На Руси, может, и не бывало, но вот в фольклоре, в предании, в былине — сколько угодно. А кто изображен на популярном полотне Васнецова «Три богатыря»? Крестьянский сын Илья Муромец, сын священника Алеша Попович да аристократ, княжич Добрыня Никитич — самые популярные былинные герои. Чем не трогательный союз сословий?
Вот отсюда и поскакали герои прямиком на страницы книги Брусникина, роняя по пути свои рыцарские доспехи и превращаясь в простодушного и незлобивого крестьянского сына Илью, наделенного недюжинной силой; поповича Алексея, не столь сильного, сколь ловкого и хитроумного, охочего до женского пола; и боярского отпрыска Никитина, честного, прямого, отважного и не способного хитрить — в полном соответствии с былинными качествами богатырей.
Илья Муромец, как известно, сиднем сидел тридцать лет и три года, пока чудом не исцелился. Ну вот и у Брусникина Илья хоть и силач, да не может ходить: парализовало его, как и положено по преданию. Былина вот только не объясняет, каким образом у Ильи ноги не атрофировались (тьфу, слово из двадцатого века). А Брусникин об объяснении позаботился: «бабинька» — знахарка, воспитавшая обезножевшего Илью, наказала ему ноги упрямо мять руками, чтобы, когда он не на шутку испугается, мог бы вскочить и пойти. Так и произошло.
Елена Чудинова думает, что знахарку-травницу Брусникин у нее позаимствовал. Нет, оба они позаимствовали наделенную тайными знаниями старуху, Бабу-ягу, из волшебной сказки.
Не обошлось у Брусникина и без Василисы Прекрасной, она же Премудрая (Василисой назвала царевна Софья свою тайно рожденную дочь, конечно же умницу и красавицу). Не обошлось и без спящей царевны: похищенная злодеем Василиса, освобожденная Никитиным (подобно тому как Добрыня Никитич освободил княжну Забаву Путятичну из плена у Змея-Горыныча), впадает в летаргический сон.
Что движет сюжет волшебной сказки? Поиски — волшебного предмета, пропавшей царевны, Василисы Прекрасной. Эти фольклорные мотивы изобретательно наложены Брусникиным на исторический фон Петровской эпохи. Брусникин, в отличие от Акунина, как бы почвенник, стало быть, и в Петровской эпохе он видит не продуктивную попытку модернизировать страну, а заговоры, интриги, лихоимство, разгул политического сыска, быстроту бессудных расправ. Все это как нельзя лучше работает на интригу приключенческого романа, где должны быть благородные герои, но нельзя и обойтись без злодеев; где рыцари должны вроде бы уже тридцать раз погибнуть, но неизменно успевают ухватить за хвост удачу.
Роман развлекательный, но не пустой и не глупый, а веселый и стильный и, как многие акунинские вещи, содержит несколько слоев смысла. Читателя искушенного будет забавлять постмодернистская игра с фольклором, историей и литературой. Читателя простодушного увлекут приключения. Но жанр выдержан стильно и весело. Со временем роман, думаю, уйдет в детское чтение, как «Остров сокровищ» Стивенсона или как «Три мушкетера» Дюма, вовсе не для детей написанные. Но это — лучшая участь, которая может ожидать жанровые книги. Их либо забывают, либо переставляют на детскую книжную полку, и это уже надолго.
Еще более «акунинским» получился второй роман Брусникина «Герой иного времени». Игра с русской классикой (и не только русской) — фирменный прием Акунина. Подобная игра требует соучастия читателя. Разбросанные тут и там явные и скрытые цитаты, аллюзии, усмешки, намеки предполагают, что мир русской классики для читателя так же органичен, как для автора, что он узнает цитату из Толстого и Чехова, оценит лесковский колорит повестей о монахине Пелагии и проницательно улыбнется, поняв, что акунинские персонажи разыгрывают сцену из романа Достоевского. (Об этом много писали, и я в том числе.) Действие детективных романов Акунина проходит в последней четверти ХIХ — начале ХХ века, и, стало быть, мир пушкинской, лермонтовской и гоголевской прозы остался Акуниным не обжит. Теперь его обживает Брусникин.
«Герой иного времени» — попытка написать приключенческий роман в кавказских декорациях второй четверти ХIХ века.
Есть Кавказ Лермонтова, есть Кавказ Марлинского и Кавказ Толстого. Эпиграфы из Толстого в брусникинском тексте присутствуют, но толстовский реалистический Кавказ автору не нужен. А вот Бестужев-Марлинский очень даже уместен. Экзотические горцы, смесь жестокости и благородства, неистовые страсти влюбленных, столкновение подлости и корысти, самоотверженности и великодушия — это у Брусникина скорее от Марлинского. Впрочем, ведь и Лермонтов немало почерпнул у сосланного на Кавказ декабриста, как утверждают почтенные филологические исследования. Но в открытую брусникинский роман перелицовывает лермонтовского «Героя нашего времени», с добавлением, разумеется, таких элементов, как погони и стрелялки.
