— Это все чудовище, — бормотала Ида в полусне, — это из-за него мальчику снятся страшные сны.
— Это Собачья голова, — бормотал я. После смерти толстой тетушки мой страх темноты как-то изменился. Прежде это был какой-то неопределенный страх перед какими-то зловещими существами, прячущимися в темноте, но теперь казалось, что он в значительной степени превратился в страх перед самим собой и теми силами, которые во мне скрываются. Темнота погружала меня в состояние беспокойства, и меня преследовал почти панический ужас, что я снова увижу Собачью голову.
Поскольку Круглая Башка из-за меня все равно не мог оставаться по ночам наедине с женой, он стал уходить со мной и внуками в горы, где рассказывал нам о животных и цветах, варил на костре какао, ставил палатку и жарил форель, вспоминал всякие невероятные истории, произошедшие с ним на темных улочках Сингапура. Иными словами, ему удалось так отвлечь меня, что мальчишки из соседского района напрочь забыли о моем существовании.
— Ну вот, теперь нам бы только с Собачьей головой разобраться, — смеялся он.
Не успело закончиться лето, как я, кроме прозвища «Тощий датчанин», получил прозвище «Бандит», но, в отличие от многих других людей, Круглая Башка ничего против бандитов не имел. И он ни капельки не обиделся, когда я в качестве благодарности за еду и кров сломал ему лодыжку во время игры в футбол. Случилось это на лужайке перед домом, где небольшой кратер от взрыва уборной по-прежнему обезображивал склон горы. Однажды в воскресенье на этой лужайке, где Круглая Башка устраивал соревнования по футболу, по заведенному обычаю собралась вся семья.
Сам я стоял в воротах, и моя команда так быстро стала проигрывать, что внуки начали возмущаться.
— Да двигайся же ты! — кричали они всякий раз, когда противник завладевал мячом. — Перехватывай мяч, что ты стоишь без дела!
Когда вскоре после этого Круглая Башка подбежал и собрался бить по моим воротам, я выскочил вперед и ударил изо всех сил. Но вместо мяча я попал ему прямо в лодыжку, раздался громкий хруст, и он покачнулся. Остаток лета он ковылял, опираясь на лыжную палку, кривился, когда кто-нибудь пытался дотронуться до его ноги, но бодро говорил:
— Ерунда. Завтра наверняка будет лучше.
Опираясь на две лыжные палки, дядя Круглая Башка провожал меня в начале августа на причале, откуда отправлялся большой паром. Я не поблагодарил его за кров и еду, я так никогда и не сказал ему, что он мой самый любимый дядя и мне ужасно жаль, что так получилось с его ногой.
И вот я снова дома, ура! Мне было еще над чем работать, я все равно был преступником, которого всего лишь временно помиловали, и мне, прежде чем облегченно вздохнуть, надо было выдержать испытательный срок. Вернувшись, я обнаружил, что истории за время моего отсутствия пошли своим собственным путем: моя старшая сестра перестала рвать корреспонденцию на кусочки, и первое строгое письмо из Налогового управления преодолело щель для писем, от чего у отца на мгновение закружилась голова. Он тут же сообщил о письме Сливной Пробке, и тот немедленно примчался на одном из своих крутых автомобилей, и они стали просиживать ночи напролет, просматривая счета и перебирая какие-то статьи законов. Мама и прежде с неудовольствием говорила, что отец женат вовсе не на Сливной Пробке, но теперь у нее были все основания для недовольства, однако ей самой было некогда: она должна была сдавать экзамены и проходить практику в больнице, где ее сиротское сердце учащенно билось при виде лежащих в детском отделении малышей.
Для моей сестры и для нашей семьи началась новая эпоха. Эпоха поклонников. Постоянно в окно сестры кто-то стучал. Нескончаемый цветочный поток, письма с примитивными сердечками и дурацкими объяснениями наводнили весь дом. Моя сестра перестала рвать письма после того, как — к своему великому разочарованию — она однажды случайно порвала на кусочки любовное послание, адресованное ей.
В то лето не без участия жизнеспособных французских генов мою сестру коснулась волшебная палочка. Пока меня не было, ее маленькие козлятки превратились в парочку аккуратных апельсинов, лицо удлинилось, фигура стала сногсшибательной, и во взгляде сквозила такая чарующая сила, что я совершенно терялся. Даже Аскиль перестал задевать ее; как всегда пьяный, он разгуливал по улицам с попугаем Каем, тот в мое отсутствие научился говорить: «Хансен — свинья!» Хансен был последним начальником Аскиля — это он незадолго до моего возвращения позвал дедушку к себе в кабинет и в последний раз в этой истории обвинил его в отсутствии связи с реальностью. Пора было уходить на пенсию. Мама говорила, что все это случилось потому, что Аскиль находился в бессознательном состоянии от алкоголя с самой смерти тетушки, — так что на моей одиннадцатилетней совести в конце концов много чего оказалось. Всякий раз, когда я видел, как он бродит по улицам, у меня мурашки бегали по телу, и я давал себе зарок стать лучше — но не все же было в моих силах.
В это время и в последующие пять лет нас не оставляли в покое вторгавшиеся в дом поклонники — всех возможных и невозможных видов. Поклонники толстые и худые. Застенчивые поклонники, умные поклонники и полные идиоты. Мне удалось приобрести определенный статус в Клубе Охотников, ведь сестра за лето стала самой клевой телкой в городе, как говорил Бьорн, и теперь я мог предложить членам клуба места в первом ряду партера — иными словами, на крыше над окном Стинне, где мы сидели, обливая водой бессчетное количество молодых людей, краснеющих под окном со своими цветами и письмами с дурацкими откровениями.
— Прекрати так на меня пялиться, — заявила Стинне, когда вместе с родителями встретила меня в порту. — Сама знаю, что у меня выросли сиськи.
Именно из-за ее сисек маме больше не нравилось, что я сплю в ее постели. Она была лишь на какие-то два года старше меня, но вдруг оказалась взрослой, а я был все еще маленьким ребенком, как говорила сестра, когда я просыпался по ночам, ощущая в голове оглушительную пустоту от страха: что я натворил? Как я мог такое сделать? Я никогда подробно не рассказывал сестре этих своих снов, но она тем не менее быстро придумала для них название: «сны о Собачьей голове». К тому времени она благополучно забыла, кто на самом деле заронил в мое сознание мысли о Собачьей голове, но по-прежнему разрешала мне спать в ее постели, а утром я перебирался к себе в комнату, пока мама не пришла будить нас.
В то время мы впервые обратили внимание, что у бабушки есть какие-то тайные дела в городе. Через полгода после моего возвращения бабушка взяла меня с собой на одну из своих прогулок. Бабушка любила бывать в кафе и вести себя как светская дама; она надевала свое лучшее платье и обычно заходила в кафетерий универмага «Магазин», где пила кофе и ела венские булочки, я же предпочитал горячий шоколад. Но в один прекрасный день она прошла мимо «Магазина», завернула в узкую улочку и остановилась перед каким-то мрачным подвальным помещением, с жалюзи на окнах.
— Об этом не обязательно всем рассказывать, — проговорила она, — пусть это будет нашей маленькой тайной.
— Хорошо, — ответил я и мгновение спустя вступил в тайный мир Бьорк, где четыре ряда, в каждом из которых было по семь одноруких бандитов, мигали своими цветными лампочками. В дальней части помещения стояло несколько автоматов для игры в пинбол, а у самой кассы, где толстый человечек разменивал деньги и продавал кофе, стоял автомат для игры в покер — именно он в последние годы стал тайной страстью бабушки. Не стану скрывать, что я был слегка разочарован, когда понял, что врала она лишь для того, чтобы скрыть членство в игровом клубе. Она разменяла пятьдесят крон, взяла мелочь, подкупила меня розовым лимонадом и пригоршней монеток, которые тут же были истрачены в пинбольных автоматах, и стала играть в покер с автоматом, пока не проиграла все пятьдесят крон, которые она разрешала себе истратить за одно посещение. Узнав о тайной бабушкиной страсти, я поспешил раскрыть ее секрет.
— Она ходит играть в автоматы, — объяснил я Стинне, и она тоже выглядела разочарованной. Возможно, ее разочарование объяснялось в первую очередь тем, что бабушка никогда не брала ее с собой на прогулки, а я частенько гулял с ней, но с другой стороны, Стинне было чем заняться, у нее ведь были ее поклонники. Случалось, что кое-кто из них оказывался в ее комнате, куда приходила и Сигне. В таких случаях первый ряд партера над окном Стинне терял свою привлекательность. В таких случаях мы пытались следить за ними через замочную скважину, а в течение следующих лет мы также осуществили несколько попыток записать их идиотские разговоры на пленку. Бьорн считал, что мы можем продавать пленки соседским ребятам или использовать их, если появится возможность шантажа, — дело в том, что иногда они говорили такие странные вещи, что нам становилось даже неловко. Когда Стинне не бывало дома, я начал пробивать дырку в стене между нашими комнатами. Я пробил дыру у изголовья своей кровати, прикрыл ее старым плакатом тех времен, когда папа еще регулярно появлялся в багетной мастерской дедушки, — она выходила в узкое пространство между стеной и платяным шкафом в комнате Стинне. Чтобы с другой стороны ничего не было видно, я сделал палочку, на которую насадил кусочек обоев, и вставил ее в отверстие. Дырка как нельзя лучше подходила для микрофона, который мне подарили на день рождения, а позднее она стала для меня и прекрасным окном в незнакомый мир, открывавшим мне, когда я вечерами лежал в постели и не мог заснуть, волшебное зрелище.
