– Кресте Христов, христиан упование, заблуждших наставниче, обуреваемых пристанище… в бранех победа, вселенныя утверждение, недужных врачу, мертвых воскресение, помилуй нас!..
Спасибо тебе, старая женщина. Ты перед смертью сделала бессмертное дело. Ты сделала то, что еще никто из смертных не сумел сотворить после тебя: ты возвела в честь Христа Бога на Святой Земле девять храмов, и ты сама расписала их, ты малевала для них фрески и святые иконы, повторяя подвиг св. Луки; и во храм Воскресения Господня, тобою построенный, ты призвала Благодатный Огонь, и с тех пор он загорается во храме на Пасху, он не жжет, в него прихожане окунают лица и руки, они смеются, радуются нежной любви Огня Твоего! О старуха святая, Царица Елена, благословенна будь в небесах… икону твою – дай срок, напишу тоже…
Я слышал, как тонко, как крылья стрекозы, трещат свечи.
Я слышал – из корзины в притворе, что принес во храм Николай-Дай-Водки, пахнет свежею рыбой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ЗАПАДНАЯ СТЕНА ХРАМА. ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ. РАСПЯТИЕ
…толпа катится, колеса телег гремят, звенят золотые, роскошные – и нищие, самодельные серьги в ушах у красоток. Толпа течет пыльной, грязной, орущей, судачащей, беззубой и зубастой рекой за осужденным. Он несет Крест. Он то и дело обреченно оборачивается на солдата с многохвостой плетью в руках.
– Солдат! Не надо! – кричит Он и вскидывает руку, защищаясь от удара. – Я!.. больше не могу…
Тело Его – сплошной кровоподтек. Живого места на Его теле нет от побоев.
Его пытали долго и изощренно, и вот теперь Его ведут на казнь.
А с Ним еще двух разбойников ведут.
Толпа плывет вслед за ним по проселочной, ледяной и грязной дороге. Вокруг сугробы. Солнечный, яркий зимний день. Бьет в лица Солнце! Румянятся на морозе лица бабенок – свеклой щеки мазать не надо! Нежные девушки опускают глаза: страшно им глядеть на избитого до полусмерти. Девушки глядят на сугробы, наметенные ночью метелью. На старые лапоточки свои. На сушеную воблу в заскорузлых пальцах пьяного мужичка, что бежит, изгаляется перед текучей толпой:
– Ага! Час твой пришел, Царь-Государь! Любил кататься – люби и саночки возить!.. Любил кататься…
Катится толпа. Солнце заволакивает снеговая, угрюмая туча. Поднимается метель. Плеть метели хлещет людей по спинам. Парнишка сопливый, в драном тулупчике, тянет за собой на пеньковой веревке березовые санки. Солдат плюет в снег в дыру от зуба, ухмыляется; достает из кармана стальную флягу, отхлебывает водки: мороз, надо кишки согреть. Многохвостая плеть взмывает над Его голой, исчерканной красными рубцами спиной, в руке дюжего, с квадратным потным лицом, солдата-бандита, – собачий оскал, в ухе серьга, – и гадюкой обвивает Его плечи, лопатки, и сдавленный стон излетает из Его груди, и Он падает – лицом в снег.
Все гуще снег. Все сильнее метель. Солнца уже больше нет. Сплошная белая пелена. Смерть – это белые пелены. В них Тебя завернут. В них Тебя завернут, в погребальные, в чистые.
– Вставай! – вопит солдат с серьгой в жирном ухе. – Вставай, падаль!
И пинает Его – ногой в тяжелом, тупорылом сапоге.
Он поднимается. Он встает. Он глядит вперед солеными глазами – и видит впереди зальделый берег озера, и высокий деревянный Крест в метели, и палачей у Креста – с молотами, с гвоздями в корявых мужицких руках.
– Пощади, Отец, Меня… пощади…
Солдаты хватают Его под руки и волокут ко Кресту. Четырехгранные гвозди, под ударами кузнечного молота, вонзаются в распяленные пятерни, и кровь брызжет лесными ягодами на снег и лед. Брусника… малина… бузина… рябина… калина… морошка…
– Морошки, – шепчут Его губы, – принесите Мне… горстку… морошки…
Бабы плачут, обвязанные черными, серыми платками, утирают лица и носы красными крючьями пальцев, спины их трясутся в рыданьи.
Крест воздымают. Сильные мужики, быстро Крест подняли. Над ледяным озером. Над кровавым сугробом.
Крик и плач баб отчаянными голубями летит к снежному, бешеному небу.
– Тьма! Сейчас настанет Тьма! – вместе с собаками, волчьими веселыми, мощными, с бело-серыми, грязными загривками псами, катаясь в снегу, вопят мальчишки и свистят оглушительно.
– Почему Тьма, – шепчет Он с Креста, слепыми глазами ощупывая толпу – мужиков, баб, девок, старух, коз на веревках, мычащих старых коров, быка с медным кольцом в широком носу, отроков, звонко свистящих, в снегу кувыркающихся, – отчего Тьма… не хочу Тьмы… не надо… Тьмы…
Одна баба, в черном, туго повязанном вокруг горла платке, валится на колени в окрашенный кровью снег. Ложится на снег животом. Вся на снегу распласталась, выловленная из-подо льда огромная старая Рыба. Огонь вспыхивает над ее черной, ночной головой.
Девка простоволосая, рядом с Ней, обнимает Ее, потом тоже падает на колени у Креста – и крепко обнимает Креста подножье.
– Магдалина! – кричит Богородица и развязывает у горла черный платок. – Плачь, Магдалина! Молись!
Богородица бросает Магдалине платок. Ловит платок Магдалина – и им, черным, цвета смолы, коей лодки смолят, вытирает кровь с прободенных Господа ступней.
А твердые, жесткие жемчужины снега летящего падают, набиваются в седые косы, застревают в прядях седых бедной Матери старой.
Вот и украшена Мать жемчугами. Вот и Царица Она!
Ветер, какой сильный ветер, уже обморожены мокрые, соленые щеки…
Мальчик в телогрейке, подняв лицо к Распятому, плачет. Мальчик красив и румян на морозе. Он вытирает щеки кулаками. Он царапает щеки ногтями. Он кричит вверх, в метель:
– Господи! Я люблю Тебя! Я люблю Тебя!
– И Я люблю тебя, Иван, – тихо шепчет Господь со Креста.
Распятые леворучь и праворучь Креста разбойники сначала изрыгают дурные, площадные ругательства; потом замолкают и стонут тихо.
Все плачут и молятся. Все ждут кары и Тьмы.
Все – и солдаты, и палачи, и мужики, и бабы, и детишки, и старцы – все медленно, робко встают на колени перед тремя черными Крестами в метели.
Даже коровы и козы преклоняют, подламывают сухие скотьи ноги.
Даже визгливые пятнистые свиньи набок валятся.
И племенной бык с кольцом в носу кудрявой седой башкой на снег лег, коротко, страшно взмукнул – и замер.
И вдруг – внезапно – тучи кто будто разрезает тяжелым и острым ножом – расходятся рваные, серые, черные края – снег прекращает погребальный полет свой – синее, слепящее небо как синим, сияющим водопадом хлынет в проем, в пустоту! Солнце желтым жирным молоком как польется! Как в бубны, в лица людские – ударит!
– Солнце… Солнце… Я так не хотел, чтобы – Тьма… Я хотел – чтобы Солнце…
По рукам Магдалины, обнявшей древо Креста, льется горячая Господа Кровь.
И Господь оборачивает избитую, измученную главу Свою к разбойнику, что висит на кресте леворучь, и тихо шепчет:
– Солнце!.. Ты видишь его?.. Это Отец наш.
– Господи! – хрипит разбойник. – Уверовал я в Тебя! Господи, помяни мя, ежели не забудешь раба Своего, во Царствии Небесном Своем!..
Мальчишки свистят далеко, внизу, на земле живых, раздирая разбойничьим свистом уши и души, и голосят заполошно:
– Солнце!.. Солнце!.. Ура!.. Ура!..
Слезы радости льются по лику Господа и горят на Солнце.
Чешуя золотая сыплется вниз, на землю, с хвоста Солнца, Рыбы Небесной.
– Сегодня же будешь, любимый, со Мною в Раю…
Богородица поднимает черный лик от истоптанного лаптями и сапогами, в пятнах ягодного страшного сока, железного снега. Богородица смотрит на Сына Распятого. Он ловит губами последнее в жизни, небесное золотое молоко. Богородица тянет к Сыну слабые старые руки. Она улыбается. Она нежно Ему говорит:
– Ты мой маленький… Я держу Тебя на руках… Мы с Тобой сейчас уйдем далеко, далеко… В синь и снег… В золотое Солнце уйдем… Спи-усни… спи-усни…
Ея руки качаются. Земля, под кованым серебром сугробов, старой лодкой качается под Ней.
Она поет Сыну колыбельную.
Он задирает к Солнцу лохматую, серебряную, кровавую голову в колючем, мужиками сплетенном из терна сухого, на морозе железном венке. Лучи входят в Его глаза. Он смеется и кричит:
– Свершилось!
И все, вся толпа, падают на снег ничком.
И густо, обреченно мычат коровы. И свиньи, будто их режут, визжат. И блеют жалко, осиротело тонкорунные грязные овцы, бараны с чугунными, неподъемными рогами, с нежно-алыми, тускло-лиловыми перлами снежной крупки в жаркой, кудрявой шерсти, и с черным выменем тонконогие козы.
И мужик в лаптях, в серых онучах рыдает бесслезно, страшно, лицо ладонью, похожей на жесткую воблу, от вечного стыда прикрыв.
И падает Магдалина на снег у Креста – навзничь, лицом вверх, к Солнцу, будто на ложе перед Желанным, будто объятья Великому Небу свои раскрывая.
ПЫЛЬ И КРОВЬ. НАСТЯ
Я кричала, все кричала: «Люди! Люди! Люди!» – во все горло кричала, и остановиться не могла.
И правда, из ночных изб стали люди выскакивать. Гляжу, кто-то с топором бежит! Боже, Боженька, Боже… Зачем топор?! Почему – топор?!
А Пашка в пылище, на дороге сидит. И при Луне вижу – пыль на дороге в темные влажные катышки скаталась… как черное тесто…
Кровь это, думаю в ужасе, кровь!
Кровь Пашки… кровь Серафима…
Зачем, Боженька, зачем же Ты…
– Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!
