Мне правда никто давно не нравился до такой степени. Он похож на мою главную любовь, точнее, на все три мои любви, которые уже слились в одну, как облако-озе-ро-башня совпадают в памяти, образуя недосягаемую-пе-чальную-одинокую и, разумеется, бессмертную красоту, годную только чтобы смотреть.
И моя постаревшая любовь вчера проходила мимо меня, а я мимо неё, и мы даже обменялись парой слов, но это была самая полная и безнадёжная невстреча, которая только случалась со мной. Мужчина может уехать, жениться, не полюбить. Он может существовать только на фотографии десятилетней давности — потому что растолстел и больше не принц. Но я никогда не думала, что бывает — точно такой, как хотелось, но в параллельном времени, и будто мы две рыбы, скользим, одна у самой поверхности, а вторая на дне. И та, что на глубине, никогда не поднимется, а другая не опустится — из-за разницы в давлении, — и только по движению теней и вод они догадываются друг о друге.
Лет через сорок я о нём вспомню и подпишу кому-ни-будь книжку — «с любовью, М.».
А потом это опять случилось. Я покупала винтажные духи, которым, наверное, лет двадцать, и коллекционер предупредил меня:
— Не привязывайся к ним, их больше нет. Больше нет этого сандалового, тёплого и пряного, больше нет апельсина и мускуса. Можно подобрать аналог, но того запаха, от которого на моём запястье осталась только тень, — не существует.
Остаётся любить то, что есть здесь и сейчас, и никогда, даже после бессонной ночи, засыпая на рассвете, когда сознание на короткое мгновение становится ясным и отчужденным, ни в коем случае не допускать мысли, что любимое нами, желанное, обольстительное — только тень того настоящего бессмертного аромата, которого на самом деле — не существует.
Я отдаю себе отчёт, что более или менее понимаю поколение тридцатилетних, — если выражение «понимать людей» вообще допустимо для приличного человека; немного помню о детстве и юности; но совершенно не могу представить, что на уме у тех, кто в два раза старше, за 60 и далее. Я думала об их печалях: ну что там может быть — страх смерти, «жизнь не удалась», ощущение собственной ненужности? И мне почему-то вдруг показалось, что скорбь третьего возраста в том, что дети — твои собственные дети, у которых, казалось, всегда всё впереди и обязательно будет по-другому, — уже немолоды и точно так же несчастливы, и жизнь их тускла и трудна. И вот это ощущение себя в бесконечной каторжной цепи поколений, где и позади, и впереди счастливых нет, должно быть, и есть самое страшное. И насколько легче тем, чьи взрослые дети благополучны.
Сделать человека
С детьми всегда так:
По выходе из младенчества мы только и делаем, что мучаем их, а они нас любят.
Хотелось просто воспитывать и строить свою жизнь, а по факту получается, что всё время заставляешь, орёшь, разрушаешь. Разводимся, разваливая их семью, перевозим с места на место, меняем среду — и давим, давим, давим. Всего лишь выпрямлять, чтобы этот цветок рос ровно, будить до света в школу, ставить почерк, делать уроки — орать, да, но ведь это всё необходимо.
(Не говоря даже, что мы просто люди, с нервами, с недостатками, самодурством, — нет, только о необходимом и оправданном давлении речь.)
А они в ответ на это — даже сопротивляясь — неотступно отчаянно любят.
Вот, а потом он вырастает, и так стыдно, ты ему — прости, прости, а он — да нормально, всё правильно, сделали из меня человека.
А ты смотришь, и никуда от этого не деться, — что он-то — был — ангел.
Моя мама село в лодку и уплыла
Моя мама, женщина немного за шестьдесят, погружена в свои болезни и в свою веру, и я давно смирилась с тем, что потеряла её, — точно так же, как родители теряют нас, когда мы вырастаем. Она сейчас занята страданием и спасением души, а для меня совершила лучшее из всех возможных материнских благодеяний — оставила в покое.
Но и изредка мне снится один и тот же сон, от которого я просыпаюсь в слезах.
Вот и сегодня приснилось, что она собирается уплыть в море — навсегда. И, в сущности, это идеальное решение и чудесный подарок: забрать свою надвигающуюся старость с глаз долой и освободить место. Я не увижу её болячек и смерти, уберегусь от участия во всех этих грядущих безобразиях, её портящийся характер не станет мне досаждать, а чувство вины за недостаточную любовь и заботу не съест мою печень. Я знаю, что не буду о ней скучать, — сейчас мы видимся раз в три месяца, изредка разговариваем по телефону и только поэтому не раздражаем друг друга до зубовного скрежета. Но если оставить нас нос к носу на неделю, клянусь, я на третий день выброшу из головы, что мама нездорова, а она забудет о христианском смирении, и мы начнём сражаться с яростью языческих гладиаторов.
И вот теперь я узнаю, что этот человек собирается сесть в лодку и удалиться куда-то за горизонт, а там его ждёт большой корабль, на котором он уплывёт ещё дальше, навсегда, увозя с собой все существующие и будущие проблемы. И вместо того, чтобы обрадоваться или просто принять этот факт спокойно, я начинаю метаться по берегу и кричать.
Я кричу, что она не смеет так поступать. Не говоря о том, что это опасно — для неё, подло и несправедливо — оставлять меня одну, когда я в ней так нуждаюсь и люблю. В моих воплях нет ни слова правды: не одна, не нуждаюсь, я первая её оставила, когда выросла, и перепутать с любовью наше вооруженное перемирие может только приютский сирота, ни разу не видевший нормальной семьи.
Но я ору, и чем дальше, тем больше правды становится в этих воплях.
И в тот момент, когда они превращаются в настоящую беспримесную истину, она обходит меня по широкой дуге, садится в лодку и уплывает, а мои крики, выглядящие, как печатный текст на плакатах тридцатых годов, застывают в воздухе кривыми строчками: «Ты оставляешь меня одну и не берёшь с собой! Мама, не уходи! Ма-аамаааааа!»
И на этом я просыпаюсь, совершенно зарёванная и с одной только мыслью в голове: «Моя мама села в лодку и уплыла».
Я, наверное, счастливая женщина.
Но, к сожалению, очень несчастный человек. Точнее было бы без «очень», потому что не существует степеней в этом состоянии, один только равномерный морок, укрывающий землю с цветами и травами, доходящий до самой груди путнику высокого роста, а такой маленькой тени, как я, и вовсе по шейку. Только голова торчит и видит, что вокруг во все стороны — одно.
В детстве я совсем не умела играть, поэтому, когда добиралась до кукол сестры, не знала, что делать, разве только отрывала им руки, ноги и головы, складывая отдельными кучками.
С тех пор ничего не изменилось.
Я совсем не умею любить. То есть не умею так, как нужно тем, кого люблю. Сама-то я всем сердцем, но почему-то в итоге отрываю руки, ноги, сворачиваю шеи, а потом, опомнившись, смотрю на тела, и всё равно продолжаю их любить. Мне кажется, получилось красиво. Мне кажется, я выразила свои чувства самым прекрасным образом. А они меня почему-то не понимают, и от этого особенно горько.
Как будто у меня слишком большие и грубые пальцы. Как будто рассудок Чужого. А мораль и вовсе отсутствует. Я всё ломаю.
Думала, если много работать, не останется ни времени, ни сил, чтобы лезть к другим людям, нормальным, и портить им всё.
Ничего подобного, потому что очень большая любовь всё равно докатится и снесёт и маленькие домики, и высокие. Я полна любви, и потому в безопасности все, мне безразличные, а те десять человек живут на острове под самым золотым солнцем на свете — и в постоянной опасности.
Ничего не могу сделать. Я — несчастливый человек.
Но, наверное, счастливая женщина. Вот, у меня тут есть всё, что вы называете женским счастьем. Главное, быть очень осторожной, хранить сердце ровным и не смотреть выше морока — ведь там, внизу, есть всё, что нужно: и земля, и цветы, и травы.
Если вы любите кого-нибудь — не так просто, как обычно, сильно или очень сильно, а как-то кроваво и первобытно, насмерть, — то самое большее, что может сделать для вас этот человек, — простить. То есть, если повезёт, и он будет очень умный, добрый и светлый, то, может быть, простит вас и вашу безобразную любовь.
Ничего, скажет, ничего, всё равно ты очень хороший.
И тут уже у вас должно хватить ума, чтобы не требовать сверх того понимания или ещё что.
Простит, дальше позволит жить, как есть: чувствовать столько боли, сколько сможешь вынести, и питаться скверным счастьем пополам с бедой. Поверьте мне, это много, почти как обещает ваш бог.
На прошлой неделе Тарантино сказал мне: «Жизнь — это сплошные прощания». Иногда бывает, что банальность, кинутая неловко, как камень, пущенный рукой раздраженной женщины — замах от плеча, сверху вниз, — попадает точно в цель. Вдруг понимаешь, как много дней твоей единственной жизни были проведены в печали только потому, что ты отказывалась принять аксиому: жизнь — это сплошные прощания. Каждый раз, когда закрываешь дверь, когда уходишь, не оборачиваясь, когда двери лифта медленно, очень медленно смыкаются перед лицом, когда поезд трогается, когда бросаешь комок земли, когда толпа уносит и не возвращает, когда закрываешь глаза с тем, чтобы открыть их в пустоту, — тогда только и остаётся пожать плечами и сказать что-то совсем простое, вроде «жизнь — это сплошные прощания».
