Ознакомительная версия.
– Уходите немедленно! Или я вызову соседей и милицию – и вы окажетесь там же, где ваш сын… Убирайтесь, ну! – сорвалась Лидия Андреевна.
Женщина растерянно отступила на шаг назад, опустила руку с пакетом. Лидия Андреевна схватила эту жирную руку в предплечье, чувствуя под шерстью пуловера упругую неподдающуюся плоть, с силой её ущипнула и начала выкручивать складку кожи, словно откручивала заржавевший вентиль. Женщина вскрикнула и вырвала руку.
– Ну, стерва! Убирайся, сволочь! Пока не убила, – подскочила к ней Лидия Андреевна.
Вцепилась в её склеенные лаком волосы и начала мотать их из стороны в сторону, точно хотела оторвать еле висевшую на нитке пуговицу:
– Я тебе сейчас покажу, гадина!
Спёкшимся в камень кулаком заехала даме в грудь, схватила за ворот, выглядывающий из-под свитера рубашки, услышав, как весело, будто горох, поскакали на пол пуговицы. Толкнула эту тушу всей скопившейся в ней ненавистью, пнула в толстый зад, перетянутый расползающимися по швам штанами, и захлопнула дверь, в изнеможении осев кулем на пол прямо под дверью. Привалилась щекой к холодной стене, чувствуя её шершавость, напомнившую ей небритую щёку Андрея. Только щека у того была всегда тёплая… И заплакала. Размазывала слёзы по горевшему лицу, пытаясь его охладить, слизывала слёзы языком с губ, чувствуя их морской вкус. Легла на пол, щекой на линолеум. Линолеум был гладкий и нежный, будто детская кожа. Только опять холодный.
112
Лидия Андреевна сидела в первом ряду напротив скамьи подсудимых. Посмотрела на лица убийц её мальчика. Совсем недавно ещё были дети… Трое молодых людей, совсем не уголовного вида, с серыми землистыми помятыми лицами, похожими на обёрточную бумагу, в которую заворачивают в десятый раз один и тот же уменьшающийся батон колбасы, и воспалёнными красными глазами, будто они долго ныряли и вглядывались в подводную жизнь.
Главному зачинщику было лет тридцать. Это был упитанный крепыш, стоящий на земле широко расставленными ногами. Маленькие кротовьи глазки испуганно бегали по залу, точно метались в поисках чёрного туннеля, в который можно было спрятаться от дневного света. Другой убийца казался совсем мальчиком, тщедушным и сутулым, с цыплячьей шеей, вылезавшей из ворота майки, будто подснежник из зелёного ворота чашелистика; с сальными слипшимися прядями волос, словно смоченными водой и расчёсанными редкой расчёской; с рябым лицом со следами воспалившихся угрей, похожих на незрелые ягоды калины; с мясистыми губами, складывающимися в нервно подрагивающую складку. Он был весь будто на шарнирах, не мог устоять на месте ни минуты, болтался, словно пугало, раскачиваемое ветром. Третий выглядел совершенно непримечательно: серая мышь, мимо которой проходишь в толпе, не замечая её и не запоминая. Лицо его немного смахивало на мордочку хорька. Те же ровные острые мелкие зубки и мечущийся взгляд. Щёки у этого хорька, единственного из троих, горели лихорадочным румянцем, похожим на чахоточный. Одеты все трое были в майки, щедро расписанные какими-то рожами. Первый был в красной, второй – в чёрной, напомнившей Лидии Андреевне пиратский наряд, третий – в серой, наподобие толстовки.
Она видела и бескровные заплаканные лица их матерей, что теперь больше всего на свете боялись лишиться своих детей, не понимая, что давно уже потеряли их: они незаметно для своих родителей перестали быть людьми, и их стоило бояться даже им, собственным матерям. Она ужаснулась, как так можно хотеть, чтобы такие дети оставались рядом с ними. Это же просто страшно! Вынашивать, дрожа за каждое своё резкое движение, рожать в муках, не досыпать ночей, баюкая орущее дитя, умиляться первому сказанному и прочитанному по слогам слову, растить с уверенностью в своей обеспеченной заботой старости, а потом обнаружить рядом с собой волчонка-оборотня. И продолжать делать всё, чтобы удержать своё чадо при себе, не пугаясь того, что оно утянет за собой в пропасть…
Зачинщик отвечал на вопросы судьи бесстрастным голосом электронного диктора, читающего не понимаемый им текст, без выражения его смысла и интонации. Второй подсудимый, мать которого она уже видела у себя, нервничал и всё время запинался, будто прокручивали исцарапанный где-то диск. Его пальцы всё время делали неопределённые танцующие движения, точно играли на каком-то невидимом струнном инструменте. Этот в своих показаниях путался и всё время через плечо озирался на старшего. Третий мычал, выдавливал из себя утробные звуки, напоминающие что-то похожее на «угу» или «неа» и смотрел на мать, ещё очень молодую, коротко стриженную женщину в джинсах, размалёванную и наманикюренную, на вид смахивающую на подростка, ободряюще ему кивающую после каждого его мычания. Лидия Андреевна узнала потом, что муж и отец мычащего ушёл из семьи и завербовался на север, как только узнал про сына. На суде его не было, и знать ничего о своём поскрёбыше он не желал.
Лидия Андреевна плохо понимала, что говорили подсудимые. Сидела, как в тумане, смотрела на судью и думала, что тот чем-то напоминает ей Фёдора. Она не заметила, когда облик судьи ушёл за спину образа Фёдора. Фёдор стоял и смотрел на неё. И вот она уже парила где-то далеко, там, где она была молодой и вся жизнь лежала, как макет игрушечного городка на ладони. На мгновение ей показалась, что она даже заснула. Была ли это защитная реакция организма от всех свалившихся на неё стрессов? То ли у неё резко упало давление? То ли фантазия увела её прочь по петляющей тропке средь густого леса случившегося, то ли она на самом деле заснула, будто провалилась в прорубь, путешествуя по тонкому льду своих воспоминаний? Белая кромка утрамбованного снега, под которым – лёд. Кровь змейкой стекала с порезанной об острый край ладони и не думала сворачиваться. Вода обожгла, оглушила, она пыталась ухватиться за кромку льда, но руки соскальзывали с накатанной поверхности, лёд крошился, вот обломился его кусок – и остался в руке, она отчаянно болтала ногами, уже почти не ощущая их. Попыталась снова опереться о край проруби, но почувствовала обжигающую боль в ладони и увидела, как по белоснежной кромке расцветают ягоды рябины, просыпанные на снег с раскачавшихся от ветра веток. Глубина была где-то далеко, а лица в зале сливались теперь в одно сплошное размытое месиво, похожее на кашу под ногами по весенней распутице.
Она очнулась и увидела, что убийц уводят. Пошедшие с ней на суд двое из коллег сына поднялись, один из них подал ей руку и проговорил:
– Не понимаю, что тут можно ещё рассматривать. И так всё ясно.
И она уяснила, что это ещё не приговор, будет продолжение. И почему-то поглядела на мамашу, приходившую к ней накануне. Женщину поддерживал под руку какой-то самодовольный отъевшийся кот с заплывшими глазками. У матери Сергея были серые круги под глазами от осыпавшейся туши, похожей на пепел от догоревшего костра, но губы разгладились и больше не дрожали. Лидии Андреевне захотелось опять ударить этот отъевшийся холодец и посмотреть, как эта жиделяшка задрожит, тряся всеми своими складками перекормленного бульдожка. Но её крепко держали под руки.
113
Лидии Андреевне предстояло пережить ещё четыре суда. За это время она успела узнать, что Сергей действительно был приятелем Гриши, и сын сам впустил его с подельниками в магазин погреться. Этот Сергей был единственным сыном из вполне обеспеченной и даже культурной по их временам семьи. Учился в мединституте и давал клятву Гиппократа. Она всё время думала о том, что о чём-то они разговаривали до того страшного вечера. Как-то общались? О чём? О книгах и фильмах? О девушках? О науке и учёбе? Что-то их связывало? И насколько надо быть недоразвитым в нравственном отношении, чтобы выносить план убийства и привести убийц к своему приятелю и не только привести… Как оказалось, этот тихий интеллигентный Сергей собственноручно нанёс ему семь ножевых ранений, будто препарировал труп на студенческих занятиях… Зачинщик был сыном матери-одиночки, уже пожилой, износившейся на работе в лакокрасочном цехе женщины, решившейся его родить, чтобы не остаться на старости лет одной. Она вкалывала на заводе и подрабатывала частным ремонтом, пыталась приобщить к своему приработку сына и с гордостью в голосе рассказывала, что, когда он работал с ней вместе, ей было гораздо легче, ремонт они делали намного быстрее. Он и грузчиком работал одно время у них на заводе, но потом она уже заставить его ходить на эту работу не могла. Тот сказал, что будет работать в другом месте, не с ней… Она понимала, конечно, что нельзя ребёнка привязывать к своей ноге, хорошо, что хоть с ремонтами ей помогал… И деньги заработанные он ей отдавал… Догадывалась ли она, откуда эти деньги? На что вы намекаете? Он работал! А ведь эта женщина на самом деле не видела никакого просвета в своей жизни, пытаясь вырастить своё чадо. Она считала, что её любви хватит на то, чтобы заменить игрушки и общение с ним, на которое времени у неё почти не оставалось… Улица? А что улица? Так они все по дворам да по подъездам отираются… Ну пил иногда, так не наркоман же! Все пьют. Что за мужик, если и выпить не может? Этот сын и был для неё светом в окне. И вот это окошко внезапно закрыли железными ставнями на тяжёлый засов, приподнять который у неё уже нет сил. Она смотрит со страхом на своего зверёныша и думает о том, что смысла в её жизни не было никакого. Она вырастила сына, который расчётливо и жестоко убил человека, и думает о том, что он и её сможет убить, когда она станет совсем старой и беспомощной: не сможет готовить ему еду и стирать его бельё, будет занимать жилплощадь в тесной квартирке и просить подать стакан воды. Всю жизнь боялась остаться вообще одной – и вот теперь не одна.
Ознакомительная версия.
