ГЛАВА 9
1917: Февральская революция и апрельские тезисы. Автомобиль как роскошь и средство передвижения. Дзержинский и духи. Ленин и шалаш. Государство и эрос.
1
— Ильич, к десерту сыр бри подавать или рокфор?
— Угу...
— А ликер — шартрез или лучше кюрасо?
— На твое усмотрение, рыбка.
Ленин сладко зевнул, отложил газетку «Neue Züricher Zeitung» — читал, потешаясь, рубрику брачных объявлений, — благодушно улыбнулся жене. Ах, как хороша, комфортна, прекрасна была жизнь в Цюрихе, размеренная, словно швейцарские часы; а какие перспективы впереди открывались!
От знакомых — как большевизанов, так и приличных людей — он знал, что в Петрограде скверно: хлеба нет, бензина нет, игорные дома закрыты. Все это предсказывал Железный Феликс: Ленин не очень-то верил в его провидческие способности, но вынужден был признать, что пока все идет в соответствии с хитроумным планом. Скоро, скоро — через полгодика, как уверял Феликс Эдмундович, — под Николаем зашатается трон!
А далее вступал в действие хитроумный план самого Владимира Ильича: эффектно появившись во дворце в тот самый миг, когда деморализованный Ники будет отрекаться от престола в пользу Михаила, Ленин намеревался по всей форме представиться сводным братьям, продемонстрировать родимое пятно для доказательства родства и объяснить им, что шапку Мономаха, волшебное колечко и прочие атрибуты власти было бы разумнее передать ему, поскольку он лично знаком со всеми большевизанскими вожаками и может оказать братишкам неплохую протекцию; в противном случае за их безопасность и покой никто не поручится. А ежели братья заартачатся — уж матушка-то все поймет правильно, умнейшая ведь женщина... Дзержинский же в это время будет ужасно занят своей пролетарской революцией (Ленин был уверен, что вся эта катавасия займет массу времени) и не сможет помешать. Владимир Ильич, конечно, изрядно побаивался реакции Феликса Эдмундовича на известие о том, что в России появился новый, никому не известный император, но надеялся на русский авось — авось пронесет. В конце концов, он же не оставит Железного побираться на улице; как ни тошно, а предоставит ему какое-нибудь теплое местечко...
Крупская подобрала брошенную газету, пробежала глазами заголовки:
— Ильич! — вдруг воскликнула она. — Батюшки-светы! Революция!
— Что?! А, мать-перемать...
Когда Ленин — руки его тряслись, глаза прыгали со строчки на строчку, — прочел, что в России произошла революция, Михаил отказался от престола и страною уже вовсю рулят какие-то там Львовы да Керенские с Милюковыми, он был ошарашен. Мысли его заметались лихорадочно. «Железная сволочь таки обдурила меня! Еще полгода спокойной жизни обещал! Архинегодяй! Или же... Но если б Железный совершил эту дурацкую революцию — он сам бы и возглавил новую власть... Выходит, его тоже надули? Ну, Львов еще куда ни шло — все-таки князь. Но Керенский, Керенский... Он мне как-то двести рублей продул в канасту... Неужто Сашка Керенский, болтун, лгунишка, пустомеля, бездельник, ничтожный адвокатишка, — тоже Романов?! Иначе как он мог уломать Мишку отказаться от короны?! Нет, это уж чересчур! Я не могу дальше лежать здесь вдали от событий. Может быть, еще можно что-то исправить. Монархия должна быть восстановлена во что бы то ни стало. Да, но как?! Поздно! Или все-таки это козни Железного?! Чорт, чорт, распрочорт: война, просто так в Россию не проехать, англичане не пустят... Ах, как нехорошо!..» И он, так и не доевши десерта и забыв надеть шляпу, помчался к своим немецким приятелям — клянчить бронированный вагон до Петрограда.
А меж тем Феликс Эдмундович был изумлен не менее Владимира Ильича. Сперва-то, казалось, все идет как надо, и корона в его руках... 27 февраля в Бутырки приехали на грузовиках члены «Комитета помощи политзаключенным» — в основном экзальтированные девицы, охраняемые гимназистами, — освобождать арестантов... Начальник тюрьмы пытался отказать, но, убежденный телеграммами о произошедших событиях, наконец согласился и предоставил комитету в тюрьме полную свободу действий. Тогда растерялся комитет: как отличить политических от уголовных? Но выход был найден: по предложению одного из членов комитета, знавшего, кто скрыт под номером 217, решили прежде всего освободить этого заключенного, чтобы он распоряжался дальше. Толпа двинулась к «Сахалину»; в коридоре поднялся небывалый шум и девичий визг; когда дверь камеры № 217 отворили, Феликс Эдмундович, спокойный, скромный, невозмутимый, предстал перед своими будущими подданными... Он специально ничего не ел две недели, и теперь девицы и гимназисты были поражены его исхудалым лицом и огромными глазами. Усмехаясь, он продолжил игру:
— Кто вы? Что случилось? Что вам нужно?
— Революция, товарищ Дзержинский! Вы — свободны!
— Благодарю. — Он учтиво наклонил голову, поцеловал руку одной из девиц.
— Как вы измождены, бедненький!
— Ерунда. Я счастлив. — И он привычным жестом распахнул на груди серый арестантский халат и прижал ладонь к сердцу, демонстрируя свое счастье.
— Вы уж нам, пожалуйста, покажите, где кто сидит: политических надо освободить, а уголовники пусть сидят дальше.
— С удовольствием. — И он сделал это, разумеется, с точностью до наоборот: политических на воле и так было предостаточно, а вот благодарный фальшивомонетчик или вор-медвежатник всегда пригодится.
Ночь вместе с освобожденными жуликами он провел в Московской Городской Думе, а наутро, еще в арестантском халате, произносил уже первую речь перед народом. («Слушайте! Слушайте! Говорит каторжанин Дзержинский!») Погода была чудесная, солнце сияло... И дальше все было по плану: 2 марта, в 15 часов 3 минуты, Николай подписал отречение от престола в пользу Михаила...
...Они встретились еще в 1912-м, накануне женитьбы великого князя Михаила на разведенной Наталье Вулферт: событие, которое, казалось бы, должно было выбить почву из-под ног Феликса Эдмундовича, ибо Михаил терял титул регента и права на корону, — но Дзержинский к тому времени уже отлично понимал, что, когда империя будет рушиться, Николай и все другие думать позабудут об этих тонкостях. Разумеется, встреча не была случайной!
В те времена Михаил Александрович с будущей женой жили в захолустном Орле и состояли под негласным надзором полиции; им это наскучило, они решили тайком бежать за границу и там обвенчаться. Николай был этому, скорее всего, только рад; но они все ж опасались, что он пустил за ними погоню, и метались по Германии, как зайцы, под именем супругов Брасовых, из одного города в другой; все встречные казались им жандармскими агентами... В Киссенегене они сидели, запершись, в номере гостиницы, пили коньяк и раздумывали, что делать дальше; вдруг к ним постучались. Михаил взял свой «бульдог» и подошел к двери. На пороге стоял высокий, стройный человек в кожаном пальто, в крагах, в шоферских очках...
— Ваше высочество, — сказал он, — за вами погоня.
— Вы меня с кем-то путаете. Я — граф Брасов.
Дзержинский — а человек в кожаном пальто, конечно же, был он — сквозь очки жадно всматривался в стоявшего перед ним великого князя. Странно, но он не чувствовал к этому рано облысевшему, одутловатому, но все же бравому кутиле и вояке той испепеляющей ненависти, смешанной с презрением, как к остальным Романовым. Включенный в магическую формулу Марининого проклятия, Михаил и сам стал частью сказки, и на него ложился волшебный отблеск кольца.
— Ваше высочество, — тихо, но твердо сказал Дзержинский, — сейчас не время для пререканий. Вас ищут; с минуты на минуту генерал Герасимов и его люди будут здесь. Они заточат вас в Петропавловскую крепость, в железной маске, как несчастного Людовика... А вашу спутницу, — Дзержинский учтиво поклонился в сторону Натальи, — собираются насильно постричь в монахини...
— Да вы кто такой?
— Друг, — отвечал Дзержинский. — Скорее же, идемте! Мой автомобиль ждет вас. Я уже обо всем позаботился. Сейчас мы перевалим через Альпы и к утру будем в Вене. Там они вас не достанут — руки коротки.
— Автомобиль? — обрадовался великий князь. Он больше всего на свете любил автомобили, но коньяк любил тоже и как раз накануне, не вписавшись в крутой вираж, расколотил вдребезги свой великолепный «роллс-ройс». — А какой марки? А мотор — сколько лошадей? А порулить дадите?
— Как будет угодно Вашему высочеству. — Дзержинский тоже обрадовался: он совсем недавно выучился водить машину, и мастерство его оставляло желать много лучшего.
И беглецы пустились в путь... Великий князь, отняв у Дзержинского очки и краги, правил «бенцем» так, словно родился за рулем, и не переставая болтал, сокрушаясь о собственной покалеченной машине, а спутники утешали его тем, что немцы — народ порядочный (о войне тогда еще и речи не было), непременно отремонтируют «роллс» и возвратят владельцу, где бы тот ни находился (так и вышло). Часом позже они увидели за собой огни фар: это ехала машина с агентами, но, конечно, не Николая, а Феликса Эдмундовича.
