Из всех пороков ничто не вызывало больших споров, чем добрачный или внебрачный секс. Нет такого деяния, которое бы викторианцы осуждали более неистово, и нет такой свободы, которую бы новые интеллектуалы защищали более пылко. Они говорили, что с научной точки зрения, сексуальную деятельность нельзя считать ни хорошей, ни плохой. Это просто биологическая функция, подобно приему пищи или сну. Отказывать в этой нормальной физиологической функции в силу неких псевдоморальных причин — нерационально. Если раскрыть двери для добрачного секса, то этим допускается свобода, которая никому не причиняет вреда.
Книги «Возлюбленный леди Чаттерлей» и «Тропик рака» защищали как великие вехи в борьбе против общественного угнетения. Были сделаны послабления в отношении проституции и адюльтера. Предполагалось, что при новом разумном подходе с сексом можно будет обходиться как со многими другими товарами, не вызывая ужасных трудностей и разочарований социального угнетения, вскрытых Сигизмундом Фрейдом.
Таким образом в течение всего нашего века мы снова и снова видели, что интеллектуалы винят в преступности не биологическую природу человека, а социальные структуры, которыеподавляли её. При любой возможности они высмеивали, осуждали, проклинали и подрывали эти викторианские социальные структуры угнетения, полагая, что сам мир избавит человека от преступных наклонностей. И как часть возможности нового возобладания в обществе интеллектуалы ухватились за антропологию в надежде, что в этой области можно будет найти факты, на которых будут строиться новые научно обоснованные правила для правильного управления нашим собственным обществом. В этом и есть значение книги «Взросление в Самоа».
В нашей стране американские индейцы, которые со времён Последнего Рубежа Кастера были сведены викторианцами почти до положения париев, вдруг снова возродились в качестве образцов примитивной общественной ценности. Викторианцы презирали индейцев за то, что они так примитивны. Индейцы были на противоположном краю общества от европейцев, которых так обожали американские викторианцы. И вот теперь новые «антросы» со всех сторон слетелись на чумы, вигвамы и типи всех и всяческих племён в погоне за сокровищем, состоящем в новых сведениях о моральных принципах и обычаях коренного американского образа жизни.
Это нелогично, ибо, если субъектно-объектная наука не видит морали ни в чём, то не может быть и никакого научного исследования, которое было бы в состоянии заполнить моральную пустоту, оставшуюся от викторианского общества. Вседозволенность интеллектуалов и разрушение социального авторитета настолько же научны как и викторианская дисциплина.
Федр подумал, что такая нелогичность чудесно вписывается в его тезис, с которого он начинал: личность американца состоит из двух компонентов — европейского и индейского. Моральные ценности, замещавшие старые европейские викторианские ценности, были моральными ценностями американских индейцев: доброта к детям, максимальная свобода, открытая речь, стремление к простоте, близость к природе. Не вполне сознавая, откуда идёт эта новая мораль, вся страна пошла в том направлении, которое посчитала правильным. Новые интеллектуалы в качестве источника ценностей рассматривали «простой народ», а не старые викторианские европейские модели. Художники и писатели тридцатых годов такие как Грант Вуд, Томас Гарт Бентон, Джеймс Фаррелл, Фолкнер, Стейнбек и сотни других стали докапываться до корней белой безграмотной американской культуры, чтобы отыскать новую мораль, не сознавая того, что именно эта культура ближе всего по своим ценностям к ценностям индейцев. Интеллектуалы двадцатого века старались придать научность тому, что они делали, а в действительности происходившие в Америке перемены были движением в сторону ценностей индейцев.
Даже язык стал меняться от европейского к индейскому. Викторианский язык был так же декоративен, как их обои: масса завитков и бантиков, цветочный орнамент, не имеющий никакой практической функции, который лишь отвлекает вас от какого бы то ни было содержания. Новый стиль двадцатого века был индейским по простоте и прямоте. Хемингуэй, Шервуд Андерсон, Дос Пассос и многие другие применяли стиль, который в прошлом могли бы посчитать грубым. Теперь же этот стиль стал воплощением прямоты и откровенности простого человека.
Кинокартины о диком западе — ещё один пример этих перемен. В них показаны индейские ценности, которые были переняты ковбоями, а затем стали ценностями для всех американцев двадцатого века. Всем известно, что ковбои серебряного экрана в действительности имели мало общего с их настоящими прототипами, но это неважно. Дело ведь в ценностях, а не в исторической точности.
Федр вырос в новом мире технического прогресса, ослабления социальных структур авторитетов, научной безнравственности, обожания «простого человека» и неосознанного дрейфа в сторону индейских ценностей. Вначале этот отход от европейских социальных ценностей сработал очень хорошо, и первое поколение детей викторианцев, пользуясь прирожденными викторианскими привычками, казалось, обрело новую интеллектуальную свободу. А во втором поколении, к которому принадлежал и Федр, стали возникать проблемы.
Индейские ценности вполне подходят для образа жизни индейцев, но они не так уж хороши в сложном технологическом обществе. Индейцы сами чувствуют себя ужасно, когда переезжают из резервации в город. Города функционируют на основе пунктуальности и внимания к материальным подробностям. Люди в них должны подчиняться властям, будь то полицейский, начальник по работе или же шофер автобуса. Воспитание, дающее возможность ребёнку расти «естественно» на индейский манер, не обязательно гарантирует наилучшую приспособленность к городским условиям.
В те времена, когда Федр рос, интеллект уже господствовал в обществе, а результаты новых социальных послаблений оборачивались не такими, как их предсказывали. Что-то пошло наперекосяк. В интеллектуальном и техническом плане мир несомненно стал лучше, но несмотря на это его «качество» оказалось не таким уж хорошим. И невозможно указать, почему это качество не хорошо. Просто чувствуется, и всё тут.
Иногда просматривались некоторые фрагменты того, что не хорошо, но это всего лишь осколки, и они не складываются воедино. Ему вспомнилась пьеса Теннеси Вильямса «Стеклянный зверинец», где на одной стороне сцены всё время мигала неоновая вывеска, под которой мигала стрелка «РАЙ». Она гласила, что рай находится там, куда указывает стрелка:
РАЙ > РАЙ > РАЙ>
Но рай всегда оказывался где-то в другом месте, стрелка вновь указывала куда-то ещё. Рая здесь не было. Рай вечно оказывался в конце какого-то интеллектуального, технического пути, и было понятно, что когда доберёшься туда, там его тоже не будет. Там лишь снова увидишь ещё один указатель, гласящий:
РАЙ > РАЙ > РАЙ >
и вновь указывающий куда-нибудь ещё.
У театрального шатра заголовок афиши «Мятежник без причины» обратил на себя внимание подобным же образом. Он также указывал на нечто низкокачественное, что видно везде вокруг, но что никак не удаётся выразить словами.
Просто приходится быть мятежником без причины. Интеллектуалы уже предвосхитили все причины. Причины были для интеллектуалов в двадцатом веке тем же, чем были манеры для викторианцев. И нет способа, которым можно было бы обойти викторианца в манерах, как нет пути победить интеллектуала в причинах. Они уже всё просчитали. В этом и состояла часть проблемы. Против этого-то и восставали. Всё это чистенькое научное знание, которое должно направлять мир.
У Федра не было «причины», которую можно было бы кому-либо объяснить. Причиной было Качество его жизни, которое нельзя выразить «объективными» формулировками интеллектуалов, а посему в их глазах и не было причиной вообще. Он уже знал, что открытые наукой и техникой механизмы разрослись как числом, так и сложностью, но вряд ли в такой же степени возросло удовлетворение от пользования ими. Вряд ли можно сказать с определённостью, что люди теперь стали счастливее, чем во времена викторианской эры. «Погоня за счастьем» превратилась как бы в гонку за научно созданным механическим зайцем, который уходит от вас вперёд независимо от скорости, с какой вы его преследуете. И если бы его удалось поймать хоть на несколько мгновений, то у него оказывался какой-то специфический синтетический, технологический привкус, от которого вся гонка становилась бессмысленной.
Каждый вроде бы руководствуется «объективным, научным» взглядом на жизнь, который гласит, что его сущность и есть в его собственной материальной оболочке. Идеи и общества — это продукт мозговой деятельности, а не наоборот. Два мозга не могут слиться физически в одно целое, и поэтому могут общаться друг с другом лишь как судовые радисты, посылая сообщения друг другу в ночи. Научная, интеллектуальная культура превратилась в культуру миллионов изолированных людей, живущих и умирающих в каморках психического одиночного заключения, не способных разговаривать друг с другом и судить друг о друге, ибо, говоря научным языком, это вообще невозможно. Каждому индивиду в своей изолированной каморке говорят, что как бы он ни старался, как бы усердно ни работал, вся его жизнь — ничто иное, как жизнь животного, котороеживёт и умирает как любое другое животное. Можно придумать себе некие моральные цели, но это будут лишь искусственные построения. Выражаясь по научному, у него нет целей.
